2. К вопросу о совре­мен­ном станов­ле­нии юношей

Из всех вопро­сов, нахо­дя­щихся в веде­нии фило­со­фии, самым ключе­вым Платон считал следу­ю­щий: а что фило­соф может сказать моло­дёжи?

В преды­ду­щей главе я дал на него весьма развёр­ну­тый ответ, но никак не вклю­чил в него разли­чие между полами, что мне пред­став­ля­ется чрез­вы­чайно важным. В этой мы пого­во­рим о станов­ле­нии юношей, после чего мне оста­нется лишь уделить внима­ние девуш­кам, что я сделаю в третьей, заклю­чи­тель­ной главе.

Приведён­ные ниже слова я посвя­щаю своим троим сыно­вьям — Симону, Андре и Оливье. Они в полной мере, хотя порой и в весьма резкой манере, просве­тили меня о том, что пред­став­ляет собой маль­чишка как для себя самого, так и для его роди­те­лей.

Для начала я хотел бы вспом­нить один концеп­ту­аль­ный миф, о кото­ром гово­рит в своих рабо­тах «Тотем и табу» и «Моисей и моно­те­изм» Фрейд. В них он в духе Гегеля, как и пола­га­ется истин­ному отцу-осно­ва­телю, расска­зы­вает некую исто­рию, состо­я­щую из трёх глав.

Первая из них посвя­щена перво­быт­ному племени, где любве­обиль­ный отец завла­де­вает всеми женщи­нами, его сыно­вья восстают и гото­вят убий­ство роди­теля, всту­пая в сговор, чтобы контро­ли­ро­вать сложив­шу­юся ситу­а­цию по возмож­но­сти на равных правах. Во второй гово­рится о возве­ли­чи­ва­нии покой­ного отца и возве­де­нии его образа в ранг Закона, вопло­щён­ного в облике единого Бога. В этой новой ипостаси отец вновь стано­вится суро­вым храни­те­лем и гроз­ным орудием, но мы должны пони­мать, что убитый чело­ве­че­ский отец возвра­ща­ется здесь лишь в личине Отца симво­ли­че­ского. Третья глава каса­ется христи­ан­ства и повест­вует о том, как сын возно­сится к славе отца ценой жесто­кого риту­ала смерт­ной казни, кото­рый само себе навя­зало чело­ве­че­ство.

Мне хоте­лось бы выска­зать три заме­ча­ния о том, как эта исто­рия может вдох­но­вить нас сего­дня, если учесть, что её струк­тура, с позво­ле­ния сказать, гово­рит сама за себя.

Во-первых, что каса­ется отца. В первой главе перед нами пред­стаёт вполне реаль­ный отец из плоти и крови, боль­шой люби­тель телес­ных утех, не жела­ю­щий никому усту­пать на них моно­по­лию. Со стороны сына, высту­па­ю­щего в данной ситу­а­ции в роли актив­ного фактора, мы наблю­даем агрес­сив­ность, умерить кото­рую способно един­ственно убий­ство. Во второй главе мы уже имеем дело с отцом симво­ли­че­ским, в основе образа кото­рого конечно же лежит реаль­ный отец, но возвра­ща­ю­щийся, как сказал бы Жак Лакан*, в ипостаси Другого. Со стороны сына, будто в виде изнанки агрес­сив­но­сти, возбуж­да­е­мой реаль­ным отцом, на этот раз обна­ру­жи­ва­ется покло­не­ние перед вели­ким Другим, влеку­щее за собой безгра­нич­ную покор­ность. В третьей главе, посвя­щён­ной христи­ан­ству, нам пыта­ются сказать, что мы имеем дело с вооб­ра­жа­е­мым отцом. Его будто отодви­нули на задний план, где он служит фоном для деяний сына. Он превра­ща­ется во мнимое един­ство трёх ипоста­сей, оста­ва­ясь отцом, но при этом обра­зуя с двумя другими Святую троицу. Однако и в реаль­ном, и в симво­ли­че­ском смысле эти три ипостаси не подле­жат обоб­ще­нию по той простой причине, что отец может уподоб­ляться только себе подоб­ному.

Вот основ­ные этапы транс­фор­ма­ций отца в расска­зан­ной нам Фрейдом исто­рии.

Но для нас важнее не он, а сын. В данной ситу­а­ции его станов­ле­ние пред­став­ляет собой самую что ни на есть клас­си­че­скую диалек­ти­че­скую конструк­цию. Ведь сыну, чтобы добиться поло­же­ния, обес­пе­чи­ва­ю­щего полное прими­ре­ние с отцом, сосу­ще­ство­ва­ние с ним, возмож­ность править по правую руку от него и тому подоб­ные вещи, необ­хо­димо преодо­леть три этапа: перво­на­чаль­ную стадию жесто­кой агрес­сив­но­сти, симво­ли­че­скую стадию подчи­не­ния закону и завер­ша­ю­щую стадию взаим­ной любви, кото­рая прихо­дит на смену убий­ству под эгидой Закона. Вот в чем заклю­ча­ется судьба сына. Конкретный бунт, абстракт­ное подчи­не­ние и всеоб­щая любовь.

В процессе этого диалек­ти­че­ского станов­ле­ния очень важно подчерк­нуть роль иници­а­ции. Прийти к высшему прими­ре­нию сын может лишь через иници­а­цию смерт­ной казнью, кото­рую впослед­ствии постигла небы­ва­лая иконо­гра­фи­че­ская судьба. Тело распя­того сына пред­став­ля­ется ради­каль­ным симво­лом приоб­ще­ния беско­неч­ного Бога к страш­ной земной конеч­но­сти. Поэтому, когда сын возвра­ща­ется к отцу посред­ством процесса, очень удачно назван­ного «Вознесением», на теле воскрес­шего оста­ются следы жесто­ких пыток, кото­рым он подвергся во время риту­ала своего посвя­ще­ния.

В данном случае мы имеем связ­ную конструк­цию, всецело удовле­тво­ря­ю­щую фило­софа-опти­ми­ста, будь он даже атеи­стом, по той простой причине, что в ней чётко просмат­ри­ва­ются этапы, завер­ша­ю­щи­еся симво­ли­че­ским прими­ре­нием всего чело­ве­че­ства.

Проблема лишь в том, что сего­дня эту конструк­цию расша­ты­вают сразу с двух сторон. Во-первых, со стороны отца, кото­рого, по край­ней мере сыну, в наше время трудно воспри­ни­мать как в реаль­ном, так и в симво­ли­че­ском плане. В наши дни меня больше всего беспо­коит как раз образ отца в глазах сына. В этом отно­ше­нии я могу заявить, что в каче­стве символа телес­ных утех и закона он утра­тил своё значе­ние. Что каса­ется физи­че­ской любви, то сего­дня в этом отно­ше­нии не сын зави­дует отцу, а скорее отец сыну. В нашем обще­стве суще­ствует культ моло­до­сти, в кото­ром юное тело высту­пает в роли не только и не столько объекта, сколько субъ­екта. Отца очень часто пред­став­ляли в виде старика, в ряде случаев весьма похот­ли­вого. Вполне очевидно, что в наши дни этот символ прак­ти­че­ски прекра­тил своё суще­ство­ва­ние. По ходу замечу, что одна из харак­тер­ных особен­но­стей нашего обще­ства как раз и заклю­ча­ется в том, чтобы делать вид, будто старо­сти не суще­ствует вообще. И реаль­ный отец посте­пенно преда­ётся соци­аль­ному забве­нию. Аналогич­ным обра­зом как отец симво­ли­че­ский он тоже теряет значе­ние в глазах сына, потому что оста­ётся за рамками самого осно­во­по­ла­га­ю­щего закона рынка, склон­ного всех урав­ни­вать и высту­пать с аноним­ных пози­ций. В итоге фигура отца теряет с сыном любую связь, и в этих усло­виях даже возмож­ный бунт сына против отца напрочь лиша­ется симво­ли­че­ского значе­ния. Родитель больше не в состо­я­нии вопло­щать в себе отцов­скую власть, кото­рой надо в обяза­тель­ном порядке проти­во­сто­ять. Анархиче­ский, с одной стороны, вроде бы даже не суще­ству­ю­щий, но с другой — даже слиш­ком чрез­мер­ный, соци­аль­ный бунт сына против отца больше не подчи­ня­ется могу­ще­ству символа. Надо ли гово­рить, что отец в наши дни все больше скло­нен прини­мать не столько реаль­ные, сколько вооб­ра­жа­е­мые черты? Данное явле­ние можно с полным осно­ва­нием назвать побе­дой христи­ан­ства без Бога. С христи­ан­ством его роднит тот факт, что сын объяв­ля­ется героем новой исто­рии, кото­рая в усло­виях нашей торга­ше­ской совре­мен­но­сти сводится лишь к моде, потреб­ле­нию и мишуре, то есть к атри­бу­там, прису­щим каждому моло­дому чело­веку. Но места Богу в этой новой рели­гии нет по той простой причине, что она лишена истин­ного симво­ли­че­ского порядка: сыно­вья если и правят, то только над себе же подоб­ными. Одним словом, отец испы­ты­вает серьёз­ные труд­но­сти в плане истин­ной иден­ти­фи­ка­ции сына, не подвер­жен­ной влия­нию случай­ных факто­ров. В усло­виях нару­шен­ной диалек­тики иден­тич­ность сына действи­тельно стано­вится размы­той. Диалектика нару­ша­ется не потому, что состав­ляв­шие её символы исче­зают, а потому, что они стано­вятся разроз­нен­ными и теряют друг с другом связь.

Давайте попы­та­емся разо­браться в этом в более свобод­ной описа­тель­ной манере. Базовой струк­ту­рой сыно­вей, особенно в среде просто­лю­ди­нов, явля­ется ватага, та самая наго­ня­ю­щая на всех страх «банда моло­дёжи». В опре­де­лён­ном смысле она воспро­из­во­дит конструк­цию, кото­рую Фрейд назы­вал «ордой», и именно в этом каче­стве счита­ется бичом совре­мен­ного обще­ства. Вполне очевидно, что в отсут­ствие отца у её членов нет возмож­но­сти всту­пить в сговор против него и совер­шить убий­ство, способ­ное прине­сти им спасе­ние. Она держится не на согла­ше­нии между её членами, направ­ля­ю­щими свою агрес­сив­ность на отца, а на мимик­ри­че­ской обособ­лен­но­сти. Такая банда пред­став­ляет собой изоли­ро­ван­ное обра­зо­ва­ние, живу­щее по собствен­ным зако­нам и прави­лам, но в этой своей изоли­ро­ван­но­сти, состав­ля­ю­щей саму её суть, очень похожа на другие анало­гич­ные банды. Смыслом её суще­ство­ва­ния явля­ется участие в обра­ще­нии рыноч­ных това­ров, явлен­ном в форме совер­ше­ния поку­пок, обмена и, в конеч­ном счёте, в форме неза­кон­ной торговли. Банда живёт по терри­то­ри­аль­ному прин­ципу, но её «терри­то­ри­аль­ность» симмет­рична и терри­то­рия, кото­рую она контро­ли­рует, всегда явля­ется отра­же­нием другой спор­ной терри­то­рии. По сути, такая ватага суще­ствует в режиме «кочев­ни­че­ства на одном месте». Агрессив­ных лозун­гов на этапе её станов­ле­ния никто не скан­ди­рует, она не в состо­я­нии сосре­до­то­чить свои усилия на некоем сози­да­тель­ном действии. Но давайте не забы­вать о том, что агрес­сив­ность, если она не состоит на службе сози­да­тель­ного начала, обре­чена беско­нечно повто­ряться, а раз так, то движу­щим её моти­вом явля­ется неосо­знан­ное стрем­ле­ние к смерти.

Сказанное каса­ется первого пункта диалек­тики сыно­вей, то есть того места, где накап­ли­ва­ется агрес­сив­ность.

Что же нам гово­рит второй, где речь идёт о подчи­не­нии закону? От закона члены банды конечно же зави­сят, причём эта зави­си­мость носит двой­ствен­ный харак­тер: с одной стороны, он диктует им обяза­тель­ные правила в отно­ше­нии внеш­него вида, одежды, нравов, жестов, языка и т. д. и сам раство­ря­ется в мимик­ри­че­ском подра­жа­нии, с другой — закон сковы­вает по рукам и ногам инерт­но­стью, на фоне чего смыс­лом суще­ство­ва­ния такой группы моло­дёжи стано­вятся не сози­да­тель­ные действия, а един­ственно выжи­ва­ние. И если она к чему-то и стре­мится, то только к бесцель­ной пассив­но­сти. Императив актив­ных действий, раньше приво­див­ший к объеди­не­нию сыно­вей против отца, усту­пает место обра­ще­нию рыноч­ных това­ров, а в итоге сам Закон засты­вает в непо­движ­но­сти.

Третий пункт диалек­тики сыно­вей гово­рит об иници­а­ции. Эта иници­а­ция, в неко­то­ром роде выхо­дя­щая за рамки закона, приоб­рела имма­нент­ный харак­тер. По сути, она больше не обес­пе­чи­вает пере­хода к другой симво­ли­че­ской фигуре. Более того, она даже стала риту­а­лом, после кото­рого для сыно­вей насту­пает этап стаг­на­ции. Инициацией в данном случае можно назвать стерео­тип­ный набор действий, порож­да­ю­щих коллек­тив­ную инерт­ность. Подобная иници­а­ция в отли­чие от былых риту­а­лов вступ­ле­ния во взрос­лую жизнь весьма способ­ствует тому, чтобы чело­век вечно оста­вался подрост­ком.

Из этого следует, что прими­ре­ние между моло­дыми людьми и взрос­лыми, между сыно­вьями и роди­те­лями, между отпрыс­ком и отцом возможно только в случае инфан­ти­ли­за­ции взрос­лых. На прак­тике она вполне осуще­ствима, хотя и пред­став­ляет собой процесс, прямо проти­во­по­лож­ный клас­си­че­скому: если в христи­ан­ской мифо­ло­гии мы имели дело с возне­се­нием сына к отцу, то теперь нам пред­ла­га­ется эмпи­ри­че­ское нисхож­де­ние отца к сыну.

В силу пере­чис­лен­ных выше причин диалек­ти­че­ская схема расска­зан­ной Фрейдом исто­рии распа­да­ется, не выдви­гая в резуль­тате ника­ких конкрет­ных пред­по­ло­же­ний об иден­ти­фи­ка­ции сыно­вей. Это обсто­я­тель­ство, в свою очередь, обуслов­ли­вает случай­ный харак­тер иден­ти­фи­ка­ции сыно­вей в совре­мен­ном мире.

В этой случай­но­сти присут­ствует и рацио­наль­ное зерно. Её нельзя отне­сти к кате­го­рии «прокля­тых», необъ­яс­ни­мых явле­ний, она вполне вписы­ва­ется в рацио­наль­ный процесс станов­ле­ния нашего обще­ства.

Вот каково след­ствие дрес­си­ровки чело­века как поку­па­теля, застыв­шего перед свер­ка­ю­щей витри­ной рынка, — дрес­си­ровки, приоб­ре­та­ю­щей все более массо­вый харак­тер. Главный обще­ствен­ный импе­ра­тив сего­дня таков: следить за тем, чтобы каждый инди­ви­дуум всецело зави­сел от обра­ще­ния това­ров. Но если так, то подоб­ного рода субъ­ек­ти­ви­за­ция инди­ви­ду­аль­но­сти должна высту­пать моти­вом, с одной стороны, очаро­ван­но­сти спек­тром этих това­ров, с другой — повы­ше­нием по мере возмож­но­сти поку­па­тель­ной способ­но­сти, чтобы их приоб­ре­тать. По этой же причине тому самому инди­ви­ду­уму посте­пенно запре­ща­ется стано­виться тем, кем он мог бы стать. Как известно, юноша в этом процессе играет ключе­вую роль, потому что глав­ной целью нынеш­него рынка явля­ются подростки и моло­дёжь. Подростко­вый возраст — самый удоб­ный момент для дрес­си­ровки, постав­лен­ный на службу конку­рент­ному рынку, его вполне можно назвать даже посвя­ще­нием в этот самый рынок. Молодым ребя­там и девуш­кам, в этом возрасте наив­ным и хруп­ким, пред­ла­гают стать даже не слугами, а рабами обра­ще­ния това­ров и пусто­по­рож­него мель­ка­ния на экране карти­нок
и симво­лов.

В этой ситу­а­ции мне пред­став­ля­ется — это не утвер­жде­ние, а лишь пред­по­ло­же­ние, — что подоб­ная иници­а­ция без иници­а­ции остав­ляет сыно­вьям три возмож­но­сти. Условно я назову их перспек­ти­вой извра­щён­ного тела, перспек­ти­вой жерт­вен­ного тела и перспек­ти­вой достой­ного тела.

Извращён­ное тело. В этом случае речь идёт о том, чтобы знаме­но­вать посред­ством отме­ток на теле крах былой диалек­тики. Человеку пред­ла­га­ется нахо­дить удоволь­ствие в лишён­ной симво­лики иници­а­ции, беско­неч­ной и тщет­ной, кото­рая к тому же остав­ляет на теле зримые свиде­тель­ства невос­тре­бо­ван­но­сти в наши дни этой самой диалек­тики. Теперь [нужно] прока­лы­вать тело ради пирсинга, травить алко­го­лем и нарко­ти­ками, подвер­гать воздей­ствию оглу­ши­тель­ных звуков, покры­вать тату­и­ров­ками. Вот кредо обез­ли­чен­ного тела, неспо­соб­ного кем-то стать. Такое тело покры­вают знаками, кото­рые сами по себе несут на себе следы несбыв­шейся инди­ви­ду­аль­но­сти, и выстав­ляют эти следы напо­каз. Внешне это чем-то напо­ми­нает обряды, приня­тые в неко­то­рых тради­ци­он­ных куль­ту­рах, но в нашем случае наблю­да­ется ради­каль­ное смеще­ние функ­ций, потому что в резуль­тате такой иници­а­ции девушка не стано­вится женщи­ной, способ­ной к воспро­из­вод­ству потом­ства, юноша не стано­вится воином. Такая иници­а­ция лишь обре­кает моло­дых вечно оста­ваться подрост­ками. Сексуаль­ность, к кото­рой ведёт такой выбор, я бы описа­тельно квали­фи­ци­ро­вал как «порно­гра­фи­че­скую», в то же время не вкла­ды­вая в этот термин ника­кого допол­ни­тель­ного значе­ния. Под «порно­гра­фи­че­ской» я подра­зу­ме­ваю обез­ли­чен­ную сексу­аль­ность. Она поддер­жи­ва­ется всевоз­мож­ными метками на теле, множа­щи­мися по мере разво­ра­чи­ва­ния все новых и новых витков инерт­но­сти. Можно не сомне­ваться, что одним из вопло­ще­ний такой сексу­аль­но­сти явля­ется груп­по­вое изна­си­ло­ва­ние. То же самое можно сказать о беспо­ря­доч­ной поло­вой жизни и прину­ди­тель­ном воздер­жа­нии на фоне огром­ного потока обра­зов. В каждом из этих случаев ника­ких идей сексу­аль­ность в себе не содер­жит.

Тело, лишён­ное идеи, превра­ща­ется в весьма мрач­ную конструк­цию. Я назы­ваю его «извра­щён­ным», никоим обра­зом не наме­кая на «извра­ще­ния» в обще­при­ня­том смысле этого слова. Оно извра­щено в том смысле, что поза­было о своей глав­ной функ­ции — служить вмести­ли­щем лично­сти.

На проти­во­по­лож­ной чаше весов у нас нахо­дится тело, прине­сён­ное в жертву. Оно самым отча­ян­ным обра­зом пропо­ве­дует возврат к старым тради­циям. Апеллирует к уста­рев­шему, а потому пагуб­ному, закону, утвер­ждая при этом, что новое тело может и должно его поддер­жи­вать. Испытывает потреб­ность отме­же­ваться от тела извра­щён­ного, в том числе посред­ством риту­а­лов очище­ния, что влечёт за собой край­ний сексу­аль­ный аске­тизм, и скло­ня­ется перед абсо­лю­тиз­мом закона, при необ­хо­ди­мо­сти даже идя на жертвы. В субъ­ек­тив­ном плане вопло­ще­нием такого тела явля­ется сын-терро­рист. В основе его жизнен­ного пред­на­зна­че­ния лежит страх перед извра­щён­ным телом, кото­рое необ­хо­димо прине­сти в жертву абсо­лю­тизму Отца в усло­виях безжа­лост­ного возврата к старому закону, самому косному из всех, какие только можно пред­ста­вить. Таким обра­зом, личност­ной харак­те­ри­сти­кой такого тела явля­ется жерт­вен­ность.

Это две край­ние, хотя и совер­шенно реаль­ные пози­ции. В проме­жутке между ними мы имеем случай умерен­ной дрес­си­ровки, в резуль­тате кото­рой чело­век стано­вится объек­том, вовле­чён­ным во всеоб­щий оборот това­ров и ресур­сов. Здесь речь идёт о том, чтобы «постро­ить карьеру» или, выра­жа­ясь языком Николя Саркози, стать «достой­ным чело­ве­ком». В такой ситу­а­ции тело движется в хорошо проду­ман­ном направ­ле­нии, наибо­лее адек­ват­ном, по его мнению, по отно­ше­нию к внеш­ним зако­нам рынка. Оно вовле­ка­ется в орга­ни­зо­ван­ный торго­вый оборот, превра­ща­ю­щийся для него в един­ственно прием­ле­мый закон, кото­рый Маркс когда-то назвал зако­ном всеоб­щего экви­ва­лента. На рынке достой­ное тело коти­ру­ется превыше всего. Чтобы оно процве­тало, его надо защи­тить и огра­дить от опас­но­стей, заклю­чён­ных в двух преды­ду­щих, и эту функ­цию выпол­няют органы право­по­рядка.

В скоб­ках замечу: в ходе беспо­ряд­ков во фран­цуз­ском Клиши осенью 2005 года и в Греции в 2008 году всеоб­щее внима­ние к себе привлекли, как гово­ри­лось в комму­ни­сти­че­ские времена, «сыно­вья и дочери народа». Этим мне хоте­лось бы лишь подчерк­нуть, каким заблуж­де­нием было считать, что эти проте­сты носили соци­аль­ный харак­тер, если подра­зу­ме­вать под этим их связь с эконо­ми­кой или, что ещё хуже, пола­гать, что проблему можно было бы решить нара­щи­ва­нием финан­со­вых влива­ний в пред­ме­стья круп­ных горо­дов или универ­си­теты. Данная проблема для нынеш­него обще­ства явля­ется весьма симво­лич­ной, в её основе лежит поли­тика, кото­рую можно с полным осно­ва­нием назвать клини­че­ской. Она со всей нагляд­но­стью демон­стри­рует нам, что стано­вится с юношами, кото­рым недо­ступна умерен­ная дрес­си­ровка и кото­рым не дано ступить на путь достой­ного тела, царствен­ный, с одной стороны, скуч­ный и неин­те­рес­ный — с другой. Все прекрасно знают, что тело «недо­стой­ное» явля­ется прямым врагом «достой­ного», поэтому его любой ценой нужно подверг­нуть сегре­га­ции, а это порож­дает апар­теид в сфере обра­зо­ва­ния и на рынке труда, равно как и осно­во­по­ла­га­ю­щую проблему поли­ции, кото­рую власть предер­жа­щие исполь­зуют чтобы разде­лять различ­ные тела высо­чен­ными барье­рами. Справедли­во­сти ради надо сказать, что поли­цию связы­вают особые отно­ше­ния с моло­дыми людьми, вышед­шими из простых рабо­чих семей, зача­стую детьми эмигран­тов, кото­рые не могут и не хотят идти по пути достой­ного тела. Эти моло­дые люди сами гово­рят, что глав­ной движу­щей силой их проте­ста явля­ются нескон­ча­е­мые гоне­ния со стороны поли­ции. Если учесть, что станов­ле­ние достой­ного тела зиждется на необ­хо­ди­мо­сти охра­нять разде­ля­ю­щие тела стены, то можно прийти к выводу, что это явле­ние, к сожа­ле­нию, носит струк­тур­ный харак­тер. Двое убитых здесь, двое там, посто­ян­ные задер­жа­ния и массо­вое заклю­че­ние моло­дых людей под стражу — разве в этой ситу­а­ции не оправ­данно восстать против поли­ции и госу­дар­ства, кото­рое её поддер­жи­вает, в том числе и с помо­щью лжи? Но от прессы, равно как и в ходе поли­ти­че­ских деба­тов, доста­ётся почему-то не поли­ции или госу­дар­ству, а именно бунта­рям. Пропаганда навя­зы­вает нам мысль о том, что несчаст­ные погиб­шие суть та цена, кото­рую обще­ство должно платить за укро­ще­ние сыно­вей и подчи­не­ние их воле если не отца, то хотя бы воле денег и «свобод­ного рынка», пред­став­ля­ю­щих собой истин­ную сущность фети­шист­ской демо­кра­тии, пред­ла­га­е­мой нам в роли мнимой идео­ло­гии в отсут­ствие идео­ло­гии истин­ной.

Но давайте дальше. Три типа тел, о кото­рых гово­ри­лось выше, выра­жают собой жизнен­ное изме­ре­ние тех, кого я назвал бы «непо­свя­щён­ными» юношами, то есть не прошед­шими обряд иници­а­ции как знака смены этапов, пере­хода от одной стадии суще­ство­ва­ния к другой. Для всех трёх кате­го­рий это изме­ре­ние харак­те­ри­зу­ется ниги­лиз­мом, хотя достой­ное тело и вынуж­дено это скры­вать, делая вид, что карьера в его глазах действи­тельно обла­дает смыс­лом. На самом же деле карьера пред­став­ляет собой лишь ширму, призван­ную закры­вать собой бессмыс­лицу жизни. Вот как ныне функ­ци­о­ни­рует мирная моло­дёжь. Надо чётко пони­мать, что в один прекрас­ный день пёст­рую толпу тех, кто избрал для себя один из этих трёх путей, подве­дут к краю пропа­сти войны, дабы раз и навсе­гда убедиться, что она действи­тельно бездонна. Мне неиз­вестно, что это будет за война, однако ситу­а­ция, при кото­рой иден­ти­фи­ка­ция юношей и сыно­вей носит случай­ный харак­тер, никоим обра­зом не может обес­пе­чить мира и уж тем более возне­сти на вершину полную бессо­дер­жа­тель­ность достой­ных тел.

Вопрос войны в связи с этим пред­став­ля­ется чрез­вы­чайно важным. Надо чётко пони­мать, что в наше время, отсчёт кото­рому задала Великая фран­цуз­ская рево­лю­ция, обряд вступ­ле­ния моло­дого чело­века во взрос­лую жизнь госу­дар­ство неиз­менно прово­дило в виде призыва на воен­ную службу. Некоторое время назад от этой прак­тики было решено отка­заться, и теперь мы не имеем к ней ни малей­шего отно­ше­ния. Но в тече­ние двух веков она счита­лась чем-то вроде первей­шей обязан­но­сти. Молодых людей призы­вали в армию, что самым ради­каль­ным обра­зом отли­чало их от деву­шек. Для них начи­нался самый первый этап осуществ­ле­ния само­иден­ти­фи­ка­ции, без кото­рого было не обой­тись. Кроме того, армия дисци­пли­ни­ро­вала и обле­кала в задан­ную форму их агрес­сив­ность, призна­вая, что в неко­то­рых случаях та действи­тельно полезна. Вместо того чтобы её подав­лять, армия её опре­де­лен­ным обра­зом форми­ро­вала, наде­ляя чело­века правом на жесто­кость. Наконец, она в симво­ли­че­ском плане объеди­няла воедино отца-офицера и сына-солдата: они вместе отда­вали честь флагу, высту­пав­шему в облике этакой трёх­цвет­ной транс­цен­дент­но­сти. Военная служба всецело вписы­ва­лась в диалек­ти­че­скую конфи­гу­ра­цию, с кото­рой я начал свой разго­вор: она упоря­до­чи­вала агрес­сив­ность и в таком виде её сохра­няла, вплоть до того, что разре­шала убивать, держала чело­века в симво­ли­че­ской узде и пропо­ве­до­вала, по край­ней мере внешне, всеоб­щее прими­ре­ние и подчи­не­ние общему делу, потому что сначала все они были «сыно­вьями Родины» и только потом чем-то ещё. В каче­стве обще­ствен­ной инсти­ту­ции, такой же нена­вист­ной и глупой, как и другие, но от этого не менее функ­цио­наль­ной, воен­ная служба заме­няла старые тради­ци­он­ные этапы станов­ле­ния мужчины новыми, свет­скими. Сын сначала служил в армии, потом трудился, заво­дил семью и только после этого мог считаться взрос­лым.

С послед­стви­ями упразд­не­ния обяза­тель­ной воин­ской повин­но­сти обще­ство так до конца и не смири­лось. Но в импер­ской Франции, лишён­ной воен­ного вели­чия и низве­дён­ной в ранг державы сред­ней руки, счита­ю­щей в кармане каждый франк, дабы не потра­тить лишнего, этот шаг был неиз­бе­жен. И симво­ли­че­ским равен­ством нынеш­ние граж­дане обла­дают не перед патри­о­ти­че­ской смер­тью со всей её эмбле­ма­ти­кой, а перед баналь­но­стью финан­сов. Поэтому вы во всей стране не найдёте и одного пред­при­ни­ма­теля, мечта­ю­щего пойти служить и умереть за Францию. В этом смысле, особенно если гово­рить о симво­лике, правя­щего класса как тако­вого у нас нет, есть лишь безот­вет­ствен­ная олигар­хи­че­ская верхушка. Что бы ни гово­рил нака­нуне Первой миро­вой войны Жан Жорес о профес­сио­наль­ной армии, состо­я­щей исклю­чи­тельно из граж­дан и выпол­ня­ю­щей чисто оборо­ни­тель­ные функ­ции, сего­дня от фран­цуз­ского войска оста­лась лишь горстка наём­ни­ков. Так давайте же в послед­ний раз покло­нимся обяза­тель­ной воин­ской повин­но­сти со всеми её атри­бу­тами, к числу кото­рых отно­си­лись не только ужасы войны, но и очень слож­ный процесс станов­ле­ния моло­дых людей.

Означает ли это, что госу­дар­ство отстра­ни­лось от процесса иници­а­ции моло­дёжи? Нам усиленно пыта­ются внушить, что мирным инстру­мен­том обще­ствен­ной иници­а­ции в наши дни стала школа. Я в этом отно­ше­нии настроен весьма скеп­ти­че­ски. В послед­нее время наша школа ничуть не лучше воин­ской службы. Да, она во всех отно­ше­ниях необ­хо­дима, но на сего­дняш­ний день мы имеем кризис школы, причём пока на самом началь­ном его этапе. Процесс разру­ше­ния, прива­ти­за­ции, соци­аль­ной сегре­га­ции и обра­зо­ва­тель­ного бесси­лия только-только наби­рает обороты. Почему? Потому что от школы больше не требуют ни нести в массы знания, ни даже ковать буду­щие кадры для рабо­чих профес­сий. Её функ­ция все больше сводится к защите достой­ных тел. Я не скло­нен считать, что школа способна заме­нить собой инсти­тут воин­ской повин­но­сти. И даже пола­гаю, что школа, всегда изби­ра­тель­ная и обре­чён­ная стоять на страже тех, кто в её глазах заслу­жи­вает похвал, подме­няет собой армию и отодви­гает её на задний план как среду, где люди, кото­рым прихо­дится риско­вать жизнью, в действи­тель­но­сти равны перед лицом смерти. Что же каса­ется функ­ций симво­ли­че­ской иници­а­ции, то сего­дняш­нее «демо­кра­ти­че­ское» госу­дар­ство не распо­ла­гает для этого ника­кими ресур­сами.

Может случиться так, что коле­ба­ния в отно­ше­нии само­иден­ти­фи­ка­ции нынеш­них сыно­вей явля­ются одним из ключе­вых симп­то­мов глубин­ного процесса, разви­ва­ю­ще­гося в нашем госу­дар­стве. Может, именно в наших сыно­вьях мы видим далё­кое и всеми забы­тое пред­ска­за­ние Маркса об упадке госу­дар­ства. Этот мысли­тель под знамё­нами комму­низма пред­ла­гал его рево­лю­ци­он­ный вари­ант, полно­стью восста­нав­ли­вав­ший диалек­тику сыно­вей в атмо­сфере равен­ства и всеобъ­ем­лю­щего знания. Может, сего­дня мы столк­ну­лись с реак­ци­он­ной, иска­жён­ной версией этого упадка? Ведь кто бы что ни гово­рил, а «демо­кра­ти­че­ское» госу­дар­ство значи­тельно расте­ряло свой симво­ли­че­ский потен­циал. Может быть, через сыно­вей перед нами встал стра­те­ги­че­ский выбор между двумя проти­во­бор­ству­ю­щими формами загни­ва­ния любого госу­дар­ства: комму­низ­мом и варвар­ством.

И как в этом случае, отка­зав­шись от симп­то­ма­тики сыно­вей, соста­вить опти­ми­стич­ное пред­став­ле­ние об этой новой симво­ли­че­ской данно­сти? Как сделать так, чтобы эта проблема не выли­лась в апока­лип­сис и не повлекла за собой всеоб­щую войну, в прин­ципе далё­кую от любых симво­лов?

Как всегда, когда мысль и сама жизнь теряют чёткие ориен­тиры, я пред­ла­гаю черпать поддержку в новых исти­нах или, прибе­гая к более понят­ной мне терми­но­ло­гии, в родо­вых проце­ду­рах, кото­рые стали возможны после тех или иных собы­тий.

К примеру, утвер­жда­ется, что если что-то и может дистан­ци­ро­ваться от тела извра­щён­ного, далё­кого от любых идей, то это любовь, пусть даже и «изоб­ре­тён­ная заново», как гово­рил Рембо. Потому что только любовь, как опыт позна­ния живой мысли Бога, может огра­дить сына от порно­гра­фи­че­ского одино­че­ства извра­щён­ного тела.

Чтобы покон­чить с жерт­вен­ным телом, доста­точно обра­титься к поли­ти­че­ской деятель­но­сти, кото­рая в состо­я­нии проти­во­по­ста­вить зако­нам рынка и само­убий­ствен­ной подрост­ко­вой инерт­но­сти незыб­ле­мый и надёж­ный символ в виде беско­рыст­ной дисци­плины. Эта поли­тика должна пребы­вать в оппо­зи­ции к действу­ю­щей власти просто потому, что ныне в распо­ря­же­нии госу­дар­ства нет симво­ли­че­ских средств иници­а­ции сыно­вей, и вместо объя­тий рели­гии, пред­став­ля­ю­щей собой лишь сурро­гат, к кото­рому прибе­гают из отча­я­ния, пред­ла­гать возврат к уста­рев­шим симво­лам посред­ством совмест­ных действий, скреп­лён­ных благо­твор­ной дисци­пли­ной, бази­ру­ю­щейся на некоей вели­кой идее. Это нужно, чтобы проти­во­по­ста­вить энту­зи­азм высту­пив­ших под одними знамё­нами и собрав­шихся отовсюду бойцов слоня­ю­щимся без дела членам банды и тщедуш­ным, мелан­хо­лич­ным жерт­вам.

Оружием против тела достой­ного, исполь­зу­ю­щего знание для более успеш­ного продви­же­ния по карьер­ной лест­нице, явля­ется всеоб­щая доступ­ность истин­ных интел­лек­ту­аль­ных откры­тий, равно как и радо­стей науки и искус­ства, а также отказ от техно­кра­ти­че­ской и моне­тар­ной модели обще­ства.

При соблю­де­нии этих усло­вий сын, высту­пая в данном процессе одновре­менно в роли симп­тома и действу­ю­щего лица, полу­чает возмож­ность сделать ещё один шаг к отцу, кото­рым он сам когда-то станет. К отцу, совер­шенно непо­хо­жему на всех преды­ду­щих.

На мой взгляд, Рембо, кото­рого я всем реко­мен­дую насто­я­тельно пере­честь, давно узрел нечто особен­ное в трой­ствен­но­сти любви, поли­тики и науки-искус­ства, игра­ю­щей ключе­вую роль в выстра­и­ва­нии прин­ци­пи­ально новых обще­ствен­ных отно­ше­ний, отно­ше­ний, не подра­зу­ме­ва­ю­щих возврата к старому закону и в этом каче­стве не требу­ю­щих от тела ника­ких жертв.

Рембо пред­ви­дел и появ­ле­ние извра­щён­ных тел, к кото­рым и сам имел отно­ше­ние, назы­вая их «расстрой­ством всех чувств». Знакомо ему и жерт­вен­ное тело, кото­рое он назы­вал «племе­нем» или «Христом», когда писал такие строки: «Я из племени тех, кто пел на костре». Но потом он встал на путь тела достой­ного, отка­зав­шись от химер и поэзии, сделав­шись торгов­цем, чтобы мате­ри­ально обес­пе­чи­вать мать: «Я, кото­рый назы­вал себя магом или анге­лом, осво­бож­дён­ным от всякой морали, я возвра­тился на землю, где надо искать себе дело и сопри­ка­саться с суро­вой реаль­но­стью». Эта пора­зи­тель­ная исто­рия Рембо — не что иное, как предельно сжатый обзор поло­же­ния нынеш­них сыно­вей. Таким обра­зом, он сумел облечь в созвуч­ные уху нашего совре­мен­ника слова старого как мир изре­че­ния, попутно вложив в него новый смысл: «Боже мой. Боже мой, для чего ты меня оста­вил?» Из Евангелия мы знаем, что нака­нуне казни, смерти и после­ду­ю­щего Вознесения Христу пришлось пройти ещё через одно суро­вое испы­та­ние — почув­ство­вать себя брошен­ным и забы­тым. Именно эта тоталь­ная ненуж­ность и явля­ется муче­ни­че­ским крестом для совре­мен­ных юношей.

В то же время, несмотря на свой окон­ча­тель­ный выбор в пользу коммер­ции, Рембо сумел понять, что для сыно­вей суще­ствует и другой путь, другая иници­а­ция, другое тело, способ­ное стать лично­стью и выхо­дя­щее за рамки трой­ствен­но­сти извра­щён­ность-жерт­вен­ность-достой­ность. Об этом он гово­рит в своей поэме «Гений», уже упомя­ну­той мною. Помимо прочего, в данном тексте гово­рится и о радо­сти, кото­рую внушают Рембо новый этап и возмож­ность спасе­ния симво­ли­че­ского тела сына: «Тело его! Освобожде­нье, о кото­ром мечтали, разгром благо­дати, столк­нув­шейся с новым наси­льем!» Эти слова вполне могли бы стать деви­зом нашей совмест­ной работы над новой иници­а­цией сыно­вей.

Я не устану повто­рять: функ­ция фило­софа с неза­па­мят­ных времён сводится к тому, чтобы развра­щать моло­дёжь. Но сего­дня она приоб­ре­тает особый смысл: способ­ство­вать тому, чтобы вопрос о сыно­вьях, отде­лён­ный от типо­ло­гии трёх выше­озна­чен­ных тел, вернулся в истин­ное русло. Философ не может позво­лить себе пойти по пути даже тела достой­ного, пред­став­ля­ю­щего наимень­шее зло как для отцов, так и для мате­рей. Да, в любви, в науке и поли­тике можно обре­сти благо­дать, кото­рая, если гово­рить о теле, возвра­щает ему утра­чен­ную идею. Однако в душе чело­века, застряв­шего в товарно-денеж­ных отно­ше­ниях и поза­быв­шего о глав­ном вопросе, кото­рый он может решить, эта благо­дать может поро­дить надлом, а тот, в свою очередь, об этом самом вопросе ему напом­нит. Кроме того, на смену реак­ци­он­ному мифу о «правах чело­века», на словах пропо­ве­ду­ю­щему отказ от любого наси­лия, но на деле разжи­га­ю­щему поли­цей­ский произ­вол и развя­зы­ва­ю­щему бесчис­лен­ные войны, придёт «наси­лие нового типа», посред­ством кото­рого сыно­вья, к вящей радо­сти отцов, утвер­дят новый, заду­ман­ный теми мир. Нет, мы не подда­димся нажиму извра­щён­ных и жерт­вен­ных тел, окру­жён­ных варвар­ской поли­цией, и не пойдём по пошлому пути тела достой­ного. То, что тело наших сыно­вей обре­чено, как гово­рил Лакан, на «службу това­рам», запре­ща­ю­щую чело­веку выпол­нить свой долг и стать лично­стью, есть сущая ложь. Через тяжкую, целе­на­прав­лен­ную работу над исти­нами, кото­рым фило­со­фия придаёт всеоб­щий харак­тер, придёт благо­дать, за ней надлом, а потом и наси­лие нового типа.

Да здрав­ствуют наши дочери и сыновья!