Олег Аронсон о понятии стихия, противостоянии логик элемента и атома и возможных способах описания современных форм опыта.
Я бы хотел обсудить понятие, которое до недавнего времени даже понятием нельзя было считать. Но сейчас, мне кажется, его стоит так воспринимать. Это понятие стихия.
Оно нам известно в, по крайней мере, двух вариантах. Первый вариант — это такой естественный, общечеловеческий, когда мы сталкиваемся со стихиями в повседневной жизни так или иначе. Будь то наводнение или землетрясение, или просто когда у вас залили квартиру или ударили холода. Другое понимание, оно идёт из античности. Я бы сказал, что стихии — это то, что не осталось в современной философии в качестве понятия, хотя и Платон, и Аристотель по своему их описывали. Это то, что по-гречески называлось стихия или буква. Это первый элемент мира. Сейчас, когда мы говорим о греческих первоэлементах, об огне Гераклита или о воде Анаксимена, мы иногда употребляем такое словосочетание — досократическая натурфилософия. Я не думаю, что это справедливое наименование.
Дело в том, что это была определённая логика взаимоотношения с миром, которая совершенно меняется после господствующего атомизма. Я бы даже сказал, что стихия, или по-латински elementum, противостоит тому, что мы понимаем как атом. Вся логика развития европейского познания пошла по пути атомизма, то есть поиска атомарных истин. Стихия же представляет собой нечто иное. Стихия даёт нам представление о целом единомоментно. Причём это целое имеет безграничный характер. То есть это способ работы и чувственности, и сознания с бесконечностью без каких-либо посредников. Оно дано одномоментно в опыте жизни. Это такой специфический способ избежать того, что Гегель называл дурной бесконечностью.
Это способ мышления стихиями и их своеобразную логику мы потеряли. Потому что ἄπειρον, когда мы переводим его как беспредельное или бесконечное, то трудно даже понимать, что это такое. Мы понимаем это как некоторую абстракцию. Для греков это не была абстракция. Это был именно факт опыта.
Почему я считаю, что к понятию стихия сегодня стоит вернуться? Потому что в какой-то момент, когда индивидуализированное общество сменяется обществом массовым, мы сталкиваемся с миром, в котором проявляют себя новые силы. И для их описания атомарной логики не хватает. Такой силой является, например, сама масса. Революционная масса. Или просто мир образов в масс-медиа. Мир современной политики. Мир кинематографа, мир образов кинематографа. И в этом случае, наш способ познания человека, через отыскание единичностей, оказывается всегда неудовлетворительным. Он опаздывает в связи с изменчивостью и силой того целого, с которым оно имеет дело. Ключевое слово здесь может быть — целое. Как анализировать целое, которое дано тебе только как целое? В книге о кино Делёз прямо называет это словом le tout (целое), когда говорит о монтаже или о плане. Как мыслить монтаж не как способ разделения вещи на части, но как целое всего фильма? То есть у нас есть другие слова, которые подходили к этой тематике. Например, слово структура. Но даже за словом структура всё равно имелось понимание того, что структурировано нечто. Но именно стихия, как нерасчленимое даёт нам возможность оперировать с этим иным способом. Каков этот способ и какая логика за ним следует?
Эту логику приходится восстанавливать. И в частности можно восстанавливать её, обращаясь к досократикам, смотреть как они работали со стихиями. Но у них были огонь, земля, вода, воздух. У нас сегодня множество других вещей. И они перестали иметь функцию первоэлемента. Они обладают лишь бесконечностью, целостностью и динамикой. И прежде всего это связано, конечно, с массовым обществом. Массовое общество требует для своего понимания новой логики. Эту логику мы можем искать в разных местах и в частности место стихий мы находи уже в XIX веке, в веке революций, как известно, первых. Но не только. Если мы внимательно посмотрим на XIX век, век, в котором мир обретает демократию. Не античную, а некоторую новую демократию. Демократию капиталистическую, демократию совершенно иного мира. По этому апелляции к античности, как у Ханны Арендт, например, мне кажется, не всегда точны. Потому что демократия после французской революции это нечто особенное. Это материализованные идеи равенства, братства и свободы. Того, что раньше было чистыми абстракциями. Например, понятие свободы и понятие равенства. Сейчас они воплощены в жизни. И сейчас расслоение общества продолжает быть экономическим, но социальным оно перестаёт быть. Все становятся в каком-то смысле равны. Равны, как публика, созерцающая произведения в салонах. Равны в своём участии в революции и в массовых войнах, которые приходят в конце XIX — начале XX века. Прежде всего — Первая мировая война. Всё это создаёт совершенно иной мир, где перестают господствовать атомарности. И хотя Ленин может ещё позволить себе сказать «электрон так же неисчерпаем, как и атом», но мы уже понимаем всю оксюморонность этого высказывания. Потому что атомарность работает с предельной исчерпаемостью, а с неисчерпаемым работает стихия массовых жертв, стихия революции, с неисчерпаемостью опыта. И, конечно, стихию нельзя сводить к романтическому опыту возвышенного, потому что у Канта мы можем обнаружить этот мотив. Возвышенное всё-таки связано с субъектом, с субъектом, который сталкивается с непреодолимым, с тем, что выше его способностей понимания или действия. Стихия же даёт нам возможность понять собственный опыт как опыт без-субъектности, опыт мира, данный нам в каждый момент времени. Этот опыт, не субъективный, не индивидуальный, — он дан через опосредование новых стихий, таких как революция, кинематограф или просто современная кулинария.
