Не пере­ста­ешь удив­ляться искус­ству Кафки видеть сны и пере­хо­дить из сна в реаль­ность совер­шенно свободно, не встре­чая ника­ких препят­ствий. Вероятно, это одно из опре­де­ле­ний его харак­тера, склон­ного к «реализму» мисти­че­ского пере­жи­ва­ния: сон — это просто другой мир, другая сторона каждой вещи. Каков же Кафка как снови­дец? Что мы должны знать о сне и снови­де­ниях, чтобы иметь ориен­тиры в ответе на этот, возможно, глав­ный вопрос? Сны Кафки — разо­рван­ные, оста­нов­лен­ные, быст­рые, беско­нечно подроб­ные, способ­ные пере­хо­дить в неболь­шой рассказ или даже новеллу:

«Сон у меня стран­ный, скорее дрёма с неглу­бо­кими и отнюдь не фанта­сти­че­скими снови­де­ни­ями, кото­рые только взбу­до­ра­жено повто­ряют мои днев­ные мысли, это гораздо утоми­тель­нее иного бодр­ство­ва­ния».

«Бессонная ночь. Уже третья подряд. Я хорошо засы­паю, но спустя час просы­па­юсь, словно сунул голову в несу­ще­ству­ю­щую дыру. Сон полно­стью отле­тает, у меня ощуще­ние, будто я совсем не спал или сном был объят лишь поверх­ност­ный слой моего суще­ства, я должен начать работу по засы­па­нию сначала и чувствую, что сон отвер­гает мои попытки. И с этого момента всю ночь часов до пяти я как будто и сплю, и вместе с тем яркие сны не дают мне заснуть. Я как бы формально сплю „около“ себя, в то время как сам я должен биться со снами. Часам к пяти послед­ние остатки сна уничто­жены, я только грежу, и это изну­ряет ещё больше, чем бодр­ство­ва­ние. Короче говоря, всю ночь я провожу в том состо­я­нии, в каком здоро­вый чело­век пребы­вает лишь минуту перед тем, как заснуть. Когда я просы­па­юсь, меня обсту­пают все снови­де­ния, но я осте­ре­га­юсь проду­мать их. На заре я взды­хаю в подушку, ибо всякая надежда на прошед­шую ночь исчезла. Я вспо­ми­наю о тех ночах, в конце кото­рых выби­рался из сна столь глубо­кого, словно был заперт в скор­лупе ореха».

«Вероятно, я стра­даю бессон­ни­цей только потому, что пишу».

Литератур­ное произ­ве­де­ние, чтобы полно­ценно разви­ваться, должно быть поддер­жано намного более мощной субстан­цией, чем только энер­гией письма. И такой субстан­цией явля­ется непре­рывно пуль­си­ру­ю­щая сновид­че­ская актив­ность Кафки, произ­во­дя­щая все новые и новые образы, смеши­ва­ю­щая их, пере­кры­ва­ю­щая и повто­ря­ю­щая, пере­во­ди­мая в письмо, кото­рое отоб­ра­жает приснив­шийся сон. Литература Кафки — это расска­зы­ва­ние «только что увиден­ных» снов (то, что потом оказы­ва­ется заго­тов­кой, мате­ри­а­лами, пробами рассказа, а то и самой «исто­рией»): и рожда­ется она из неспо­соб­но­сти заснуть, из бессон­ницы. Сны разные: корот­кие, сны-загадки, сны-шарады, сны абсурд­ные (неко­то­рые из них почти совпа­дают с жанром притчи); более длин­ные сны — часто ближе к кошма­рам, и, нако­нец, самые длин­ные сны, это те, кото­рые можно назвать весьма условно рома­нами. В выхо­ло­щен­ном простран­стве сна совме­ща­ются самые разные исто­рии и, сшива­ясь, обра­зуют разно­цвет­ный лоскут­ный покров. Сон не объяв­ля­ется (напри­мер, Кафка не гово­рит: «Я вижу сон!»), не пред­ва­ряет повест­во­ва­ние, ибо то, что госпо­дин К. видит, не может быть не сном. Это всегда именно сон.

Бессонница — это очаг сновид­ной актив­но­сти Кафки и наибо­лее мощный твор­че­ский нако­пи­тель всяче­ских ночных исто­рий. «Снова понял, что все напи­сан­ное в отрыв­ках и не за полночь (а то и за всю ночь) непол­но­ценно и что усло­ви­ями моей жизни я обре­чен на эту непол­но­цен­ность». Можно ли гово­рить о реаль­но­сти снови­де­ния в терми­нах бессон­ницы («полу­сне», «времен­ных момен­тах забы­тья», «полу­дреме», сонных виде­ниях или грезах)? Это сон во сне, веро­ятно, и есть тот управ­ля­е­мый, «осознан­ный» сон, о кото­ром сего­дня столько сказано, и кото­рый так напо­ми­нает бессон­ницу. Под бессон­ни­цей следует пони­мать некий вид бодр­ству­ю­щей реаль­но­сти, что развер­ты­ва­ется под самой поверх­но­стью сна. Поверхность сна/засы­па­ния колы­шется во время бессон­ницы, когда жела­ние спать не может найти удовле­тво­ре­ния. Казалось бы, угроза должна исхо­дить в первую очередь от сна без снови­де­ний и пробуж­де­ния: первый «смывает» всякие следы, второе иска­жает содер­жа­ние увиден­ного воле­вой, изби­ра­тель­ной памя­тью (днев­ной интер­пре­та­цией). Кафка — жертва бессон­ницы. Не спать, но и не пробуж­даться, — вот этот девиз и будет итогом его геро­и­че­ского суще­ство­ва­ния в лите­ра­туре. Этому девизу можно следо­вать только благо­даря письму. Само же письмо может обре­сти каче­ства сновид­но­сти, стать авто­ма­ти­че­ским, лишь преодолев господ­ство лите­ра­тур­ной нормы и стоя­щей за ней реаль­но­сти, равно чуждой блажен­ству ночного писа­тель­ства, как и тем муче­ниям, кото­рые дают ему состо­яться.

Чего же все-таки недо­стает снови­де­нию, если попы­таться уста­но­вить его когни­тив­ный (позна­ва­тель­ный) статус? Слишком многого. Я бы выде­лил несколько уров­ней того, что можно назвать нехват­кой психо-телес­ного и простран­ствен­ного чувства реаль­но­сти. Итак, чего нет в снови­де­нии:

—  нет собствен­ного лица и имени: когда нас во сне назы­вают по имени, мы просы­па­емся. Не проис­хо­дит ли это потому, что мы явля­емся самими собой только в созна­тель­ном, бодр­ству­ю­щем состо­я­нии. Всякая личностно-инди­ви­ду­аль­ная иден­ти­фи­ка­ции в снови­де­нии невоз­можна, да и в ней нет нужды. Ведь снови­де­ние не имеет значи­мых элемен­тов (вот почему в нем высшая христо­ло­ги­че­ская форма чело­веч­но­сти, Лицо, лишено всякого смысла). Нет круп­ного плана, только сред­ние и даль­ние. Почему? Ответ мог бы быть таков: снови­де­ние так устро­ено, что не допус­кает ника­ких знаков или движе­ний, веду­щих к уста­нов­ле­нию зритель­ной иден­тич­но­сти лица, видя­щего снови­де­ние. Сновидение — всегда о том, кто его видит, оно эгоцен­трично. Если в снови­де­нии кто-то кажется нам удиви­тельно знако­мым, и мы начи­наем подо­зре­вать, что это, собственно, и есть мы сами, то мы тут же просы­па­емся; или как только фигура персо­нажа снови­де­ния, похо­жая на нас, или «мнится» похо­жей, обора­чи­ва­ется к нам, и мы как будто должны увидеть самих себя... мы просы­па­емся. Вот, что заме­чает русский снови­дец П. Д. Успенский: «...во сне чело­век не спосо­бен думать о себе, если сама мысль не будет снови­де­нием. Человек не может произ­не­сти во сне свое собствен­ное имя. Если я произ­но­сил во сне своё имя, я немед­ленно просы­пался. И я сооб­ра­зил, что мы не пони­маем того, что знание собствен­ного имени есть, по срав­не­нию со сном, уже иная степень созна­ния. Во сне мы не сознаём собствен­ного суще­ство­ва­ния, не выде­ляем себя из общей картины, кото­рая развёр­ты­ва­ется вокруг нас, а, так сказать, движемся вместе с нею. Наше чувство „я“ во сне куда более затем­нено, чем в состо­я­нии бодр­ство­ва­ния. В сущно­сти, это и есть та глав­ная психо­ло­ги­че­ская черта, кото­рая опре­де­ляет состо­я­ние сна и выра­жает глав­ное разли­чие между сном и состо­я­нием бодр­ство­ва­ния». —  нет вещей, слов, имен (нет рефе­рент­ной среды), — только пустые знаки: поскольку снови­де­ние не нужда­ется в пере­даче качеств объек­тов, оно оста­ется действи­тельно «сценой письма» (Ж.Деррида) и, в прин­ципе, иеро­гли­фично, движется и развер­ты­ва­ется в игре знаков, но за ними нет вещей, на кото­рые бы эти знаки указы­вали;

—  нет «взгляда» и внима­ния: в снови­де­нии я не могу быть внима­тель­ным и концен­три­ро­ваться на пред­мете; не действует фактор «следя­щего глаза», кото­рым мы обла­даем в реаль­ной жизни, что может то прибли­жать нас, то удалять от види­мого объекта. «Взгляд» дает чувство дистан­ции, кото­рым мы поль­зу­емся при движе­нии в обозри­мом простран­стве, и это чувство телес­ное; в снови­де­нии мы не способны быть внима­тель­ными, «зоркими», в сущно­сти, хотя мы и встре­чаем надписи, буквы, куски фраз, мы не в состо­я­нии их разо­брать. Когда-то в юности я зачи­ты­вался Достоевским и помню сон, в кото­ром я вдруг обна­ру­жи­ваю неиз­вест­ную руко­пись писа­теля. И вот мой взгляд сколь­зит к ней, я даже вижу титуль­ную стра­ницу с харак­тер­ным доре­во­лю­ци­он­ным набо­ром и общей рамкой, вижу и контуры назва­ния, но как только я пыта­юсь прибли­зиться, и прочи­тать назва­ние, всё исче­зает, а чёрные буквы-муравьи разбе­га­ются, как у Сальвадора Дали, тут я просы­па­юсь... До сих пор вспо­ми­наю этот сон... и также помню ощуще­ние, что эта руко­пись, эти строчки, этот почерк мне были почему-то очень знакомы, как будто автор это я сам... не потому ли я и просы­па­юсь, что обна­ру­жи­ва­ется обман: через «Достоевского» я хотел увидеть себя самого пишу­щего руко­пись вели­кого писа­теля... (кстати, это типич­ное и частое упоми­на­е­мое снови­де­ние). Аналогич­ное пере­жи­ва­ние встре­ча­ется в одной из притч Кафки. Некто по имени К. наблю­дает за рабо­той худож­ника, кото­рый пишет на могиль­ной плите надпись: «Здесь поко­ится...», но не может её закон­чить, потому что тот, чьё имя он как будто должен напи­сать, стоит рядом с ним, а не поко­ится в могиле, над кото­рой уже водру­жен камень и движется высе­ка­е­мая подпись... Этот стран­ный свиде­тель собствен­ный смерти, словно зача­ро­ван­ный, соскаль­зы­вает в свою смерть, погру­жа­ясь в могиль­ную яму: «...голова ещё тяну­лась вверх на судо­рожно подня­той шее, по камню уже стре­ми­тельно бежало его имя, укра­шен­ное жирными росчер­ками. Восхищен­ный этим зрели­щем, К. проснулся». Оптические возмож­но­сти сна необы­чайны, но и резко огра­ни­чены, ничто нельзя рассмот­реть вблизи, или настолько близко, чтобы опознать или запом­нить; сбли­же­ние или увели­че­ние не дает более подроб­ного разгляда, как и удале­ние на прием­ле­мую дистан­цию также не улуч­шает поле виде­ния. Это важные свой­ства «зрения» в снови­де­нии, кото­рое, конечно, можно удер­жать в каком-то диапа­зоне точно­сти, лишь нахо­дясь внутри самого снови­де­ния, но и в этом случае разре­ша­ю­щая сила нашего взгляда будет неве­лика. В снови­де­нии объекты появ­ля­ются из небы­тия не по нашей прихоти, а скорее по своей, и мы не в силах управ­лять их появ­ле­нием/исчез­но­ве­нием. Они не вещи, но знаки вещей, кото­рые не суще­ствуют, они даже не знаки, а некие чувствен­ные формы, времен­ные сгуще­ния чувствен­но­сти, эмоцио­наль­ные конден­саты, они — знаки самих себя.

— нет образа тела, нет полно­цен­ных ощуще­ний, отсут­ствует грави­та­ция (тяжесть); нет реак­ций на форму снови­де­ния и его содер­жа­ние, телес­ный образ невоз­можно собрать в един­ство, что позво­лило бы придать снови­де­нию каче­ство реаль­ной чувствен­но­сти, он рассы­пан, раздроб­лен. Нет того, что делает нас актив­ными субъ­ек­тами днев­ной бодр­ству­ю­щей реаль­но­сти, — нет кине­сте­зиса и множе­ства других двига­тельно-мотор­ных реак­ций нашего орга­низма на изме­ня­ю­щийся состав реаль­ных собы­тий.

— нет памяти, при просы­па­нии увиден­ный сон почти мгно­венно исче­зает и, если его не пытаться удер­жать, от него не оста­нется и следа. Для запо­ми­на­ния снов у нас нет другой памяти, кроме той, кото­рой мы наде­лены, а она хрупка и стра­дает от частой амне­зии. Все, что проис­хо­дит в снови­де­нии, подчи­ня­ется почти мгно­вен­ной быст­роте забве­ния: субъ­ект исче­зает в том, где только что был видим, где «стра­дал», что-то наблю­дал и в чем-то участ­во­вал. Сновидная реаль­ность прони­зана «остат­ками» днев­ной реаль­но­сти и поэтому не может рассмат­ри­ваться с точки зрения авто­но­мии. Мы не засы­паем подчас от того, что «днев­ной оста­ток» нас трево­жит, не уходит и мешает заснуть, тогда и насту­пают часы бессон­ницы.

— нако­нец, нет единого психи­че­ского центра: вместо него некое транс­цен­ден­таль­ное Эго («двой­ник»), раздво­ен­ное на два вспо­мо­га­тель­ных «я»; не хватает «я» себя созна­ю­щего; если и есть «я», то оно скорее скизо-френи­че­ское, или расщёп­лен­ное, фраг­мен­тар­ное, чем единое. А это значит, что пред­по­ла­га­ется изна­чаль­ная раздво­ен­ность струк­туры воспри­я­тия: есть тот, кто участ­вует в снови­де­нии в каче­стве персо­нажа, и есть тот, кто всегда рядом, поверх и над как свобод­ный наблю­да­тель. Ни во что не вмеши­ва­ясь, он всё «видит» и всё держит под контро­лем. Их движе­ние синхро­ни­зи­ро­вано. Одним словом, есть транс­цен­ден­таль­ный двой­ник, кото­рый безусловно явля­ется наблю­да­ю­щим оком сна. Мы не можем «ухва­титься» за своего двой­ника, отде­лить его от себя, не проснув­шись. Одно «я» сновидца, малое, нахо­дится внутри простран­ствен­ных обра­зов, состав­ля­ю­щих другое, назо­вем его боль­шим, кото­рое движется по поверх­но­сти снови­де­ния с той же скоро­стью, как и первое, не отста­вая и не опере­жая. Если Я-боль­шое всё вклю­чает в себя, высво­бож­дая себя как беско­неч­ную полость, как пустое, но запол­ня­е­мое простран­ство, то я-малое нахо­дится внутри этого простран­ства. Первое расши­ряет зону действия простран­ствен­ных эффек­тов, второе сужает, тогда мы оказы­ва­емся плен­ни­ками кошмара и тут же просы­па­емся. Во всяком случае, ни то ни другое «я» не могут совпасть в снови­де­нии.

Только расщеп­лён­ное эго (потому-то оно и названо транс­цен­ден­таль­ным) создает возмож­ность драма­ти­за­ции, уста­нав­ли­вает буду­щий ритм рассказа о снови­де­нии: «...когда во время снови­де­ния проис­хо­дит раздво­е­ние субъ­екта на лица, то психо­фи­зио­ло­ги­че­ский порог должен служить, поскольку причи­ной раздво­е­ния служат психи­че­ские изме­не­ния орга­низма, поверх­но­стью излома субъ­екта». Тут важно отме­тить фено­мен «поверх­но­сти излома», харак­тер­ный именно для сновид­ного субъ­екта: где «я-малое» расщеп­ляет един­ство («днев­ное») бодр­ству­ю­щего эго, откры­вая себе опера­тив­ный простор. Вот эта поверх­ность и есть некая форма защиты, нечто вроде мембраны, натяж­ной и упру­гой, кото­рую атакуют внеш­ние воздей­ствия, чья избы­точ­ная разру­ши­тель­ная энер­гия отра­жа­ется, но дает себя знать в эмоцио­наль­ных всплес­ках внутри сновид­ного простран­ства. Идея движе­ния для снови­де­ния чрез­вы­чайно важна. Сновидение есть движе­ние, или, во всяком случае, эффект снови­де­нии созда­ется на пере­се­че­нии двух путей: «Я-боль­шое», движется по границе поверх­но­сти, разъ­еди­ня­ю­щей сон и снови­де­ние, пере­ходя в «я-малое» на изломе самой поверх­но­сти, оно и есть сновид­ное персо­наж­ное тело. Первое «я» охра­няет снови­де­ние, оно — страж, второе участ­вует в пласти­че­ски-изоб­ра­зи­тель­ном процессе, хотя по своей природе не явля­ется чужим «Я-боль­шому», а похоже, тем же самым, только «выво­ро­чен­ным наизнанку». Как движется мое «сновид­ное тело», где, куда, через что, насколько медленно или быстро, как изме­ня­ется угол наблю­де­ния за ним (если угодно уровень «второго внима­ния»)? «Я-боль­шое» наблю­дает, «я-малое» стра­дает, испы­ты­вает боль, муча­ется кошма­рами и т.п. «Я-боль­шое» — чистое созер­ца­ние, «я-малое» активно, но управ­ля­емо, оно зави­сит от любого пово­рота сновид­ной перцеп­ции, даже самого незна­чи­тель­ного. Позиция же «Я-боль­шого» неиз­менна, всегда над, в стороне, сбоку, не доходя и нико­гда не сбли­жа­ясь. И самое глав­ное: пара­док­сия сновид­ного опыта разре­ша­ется тогда, когда «я-малое» исче­зает, свер­ты­ва­ясь обрат­ным ходом в «Я-боль­шое», погру­жа­ясь в забы­тие сна, глубо­кого сна без снови­де­ний. Или, напро­тив, если «Я-боль­шое» свер­ты­ва­ется в «я-малое», то это толкает сновидца к пробуж­де­нию, часто маски­ру­ясь под действие кошмара и просто внеш­них помех.

В афори­сти­че­ских запи­сях Кафки «Размышле­ния об истин­ном пути» мы встре­чаем тему «Он». Это серия афори­сти­че­ских выска­зы­ва­ний, в кото­рых обсуж­да­ются гипо­те­ти­че­ские каче­ства персо­нажа, автор­ского двой­ника, полу­ча­ю­щего имя «Он». Своеобраз­ное упраж­не­ние, кото­рое выра­ба­ты­вает у такого «экзи­стен­ци­аль­ного» автора, как Кафка, чувство дистан­ции по отно­ше­нию к своему «Я». Именно «Он» стра­дает больше всего, и всегда — в ловушке, из кото­рой нет выхода. «Он» погру­жён в облако абсурда и, надо признать, прекрасно там себя чувствует в отли­чие от чита­теля и автора, кото­рые не хотели бы испы­тать что-то подоб­ное. Приведу несколько приме­ров:

«Он хочет пить и отде­лен от источ­ника только кустами. Но он раздё­лен надвое, одна часть охва­ты­вает взгля­дом все, видит, что он стоит здесь и что источ­ник рядом, а вторая часть ничего не заме­чает, разве лишь дога­ды­ва­ется, что первая все видит. Но поскольку он ничего не заме­чает, пить он не может».

«У него два против­ника. Первый теснит его сзади, изна­чально. Второй преграж­дает ему путь вперёд. Он борется с обоими. Первый, собственно, поддер­жи­вает его в борьбе со вторым, ибо хочет протолк­нуть его вперёд, и так же поддер­жи­вает его второй в борьбе с первым; ибо оттал­ки­вает его назад. Но это только в теории. Ведь есть не только эти два против­ника, но есть ещё и он сам, а кто, собственно, знает его наме­ре­ния? Во всяком случае, он мечтает о том, что когда-нибудь, украд­кой — для этого, конечно, нужна такая тёмная ночь, какой еще не было, — он сойдет с линии боя и благо­даря своему боевому опыту будет постав­лен судьей над своим борю­щи­мися друг с другом против­ни­ками».

Мое объяс­не­ние: «Он» — это тень, отбра­сы­ва­е­мая на снови­де­ние транс­цен­ден­таль­ным двой­ни­ком, обяза­тель­ная фигура управ­ле­ния сновид­че­ской актив­но­стью. Итак, одна сторона — это трудно обозри­мый фон, кото­рый создает в снови­де­нии «Я-боль­шое», другая — «я-малое», оно действует в снови­де­нии свободно, хотя в тесной взаи­мо­связи с «Я-боль­шим». Это «я-малое» доступно наблю­де­нию, но не контролю. Ведь я вижу сон, не Он, кото­рый лишь персо­наж моего сна, мой заме­сти­тель, мой эго-указа­тель, я как персо­наж, но не я сам. Отсюда конфликт, если его не преодоле­вать в после­ду­ю­щем после пробуж­де­ния рассказе, то он будет сохра­нять ощуще­ние абсурда.

Что проис­хо­дит с чита­те­лем Кафки? Естественно, он отож­деств­ля­ется с тем, кто имеет имя госпо­дина К., глав­ным героем, этим «Он», но лишён знания о «транс­цен­ден­таль­ном двой­нике» в снови­де­нии. И вынуж­ден принять за чистую монету всё, что проис­хо­дит с персо­на­жем, — испы­тать шоки­ру­ю­щее чувство бесси­лия перед надви­га­ю­щимся абсур­дом. Адорно подоб­ную ситу­а­цию назы­вал нега­тив­ным миме­си­сом: чита­тель вовле­ка­ется в повест­во­ва­ния, чтобы со време­нем обна­ру­жить, что вста­ю­щий в вооб­ра­же­нии мир отвер­гает его участие, и что в нем нет места для него даже в каче­стве случай­ного посе­ти­теля, он непри­ступен и ужасен.