Мышление без иден­тич­но­сти

Раститель­ное бытие враща­ется вокруг не-иден­тич­но­сти, пони­ма­е­мой как неот­де­ли­мость расте­ния от среды, в кото­рой оно дает всходы и растет, и как его образ жизни, лишен­ный четко очер­чен­ной авто­ном­ной само­сти. Пытаясь раскрыть кате­го­рии веге­та­тив­ного бытия в терми­нах расти­тель­ного мышле­ния, мы не можем проигно­ри­ро­вать эту важную грань онто­фи­то­ло­гии.

Наиболее очевид­ным симп­то­мом не-иден­тич­но­сти расте­ния явля­ется его беспо­кой­ство, отра­жа­ю­щее пластич­ность и неста­биль­ность самой жизни: его посто­ян­ное стрем­ле­ние к другому и станов­ле­ние-другим в росте и воспро­из­вод­стве, а также в мета­мор­фозе этих веге­та­тив­ных качеств в чело­ве­че­ские и живот­ные потен­ци­аль­но­сти. Приписывать статич­ную иден­тич­ность способу бытия и мышле­ния расте­ний — значит игно­ри­ро­вать саму их виталь­ность. Но именно это, похоже, и проис­хо­дит в корре­ля­ции, кото­рую Ницше прово­дит между непо­движ­но­стью расте­ний, кото­рой, как он пола­гает, исчер­пы­ва­ется их способ бытия, и иден­ти­тар­ным мышле­нием, вдох­нов­лен­ным ими и якобы пред­ве­ща­ю­щим формально-логи­че­ский подход к миру.

Во фраг­менте из «Человече­ского, слиш­ком чело­ве­че­ского» под заго­лов­ком, кото­рый не пред­ве­щает ничего хоро­шего — «Основные вопросы мета­фи­зики», — Ницше пишет: «Для расте­ний обычно все вещи непо­движны, вечны, и каждая вещь тожде­ственна себе. От пери­ода низших орга­низ­мов чело­век унасле­до­вал веру в то, что бывают одина­ко­вые вещи... ⟨...⟩ Исконная вера всего орга­ни­че­ского с самого начала гласит даже, возможно, что весь осталь­ной мир един и непо­дви­жен»Ницше. Человече­ское, слиш­ком чело­ве­че­ское. с. 35.. Это утвер­жде­ние, скорее всего призван­ное скан­да­ли­зи­ро­вать логи­ков пред­по­ло­же­нием, что они явля­ются прямыми наслед­ни­ками веры, преоб­ла­да­ю­щей у «низших орга­низ­мов», осно­вы­ва­ется на двой­ном вытес­не­нии веге­та­тив­ной темпо­раль­но­сти: помимо вмене­ния расте­ниям неспо­соб­но­сти ощущать тече­ние времени, Ницше оказы­ва­ется невос­при­им­чи­вым к их посто­ян­ной измен­чи­во­сти, кото­рую до него подчер­ки­вали Гёте и Гегель. С точки зрения Ницше, чело­век в состо­я­нии непо­движ­но­сти и невос­при­им­чи­во­сти временно безраз­ли­чен к миру и «не заме­чает в нем ника­ких изме­не­ний», тогда как расте­ния посто­янно оста­ются невоз­му­ти­мыми, суще­ствуя так, словно их среда неиз­менна и «вечна»Там же. с. 35..

В связи с этим мы могли бы задать Ницше эмпи­ри­че­ский вопрос: заме­чает ли расте­ние изме­не­ния в мире, когда его биосфера резко меня­ется, напри­мер, в резуль­тате засухи, загряз­не­ния токсич­ными веще­ствами почвы, в кото­рой оно укоре­нено, наше­ствия насе­ко­мых или действия других ката­ли­за­то­ров? Творческое взаи­мо­дей­ствие любого живого суще­ства и окру­жа­ю­щей среды, с одной стороны, исклю­чает такую абсо­лют­ную невос­при­им­чи­вость, а с другой — утвер­ждает веге­та­тив­ное мышле­ние в каче­стве лишен­ного иден­тич­но­сти и охва­ты­ва­ю­щего расте­ние вместе с его биосфе­рой. Если логи­че­ская вера в одина­ко­вые или само­тож­де­ствен­ные вещи и правда проис­те­кает из предыс­то­рии чело­века, то ее источ­ник следует искать в том, что пред­ше­ство­вало расти­тель­но­сти, — в негиб­ком, неор­га­ни­че­ском мире мине­ра­лов, — но даже там эта вера не была бы полно­стью оправ­дан­ной.

Мы можем простить или, по край­ней мере, понять теоре­ти­че­ское наси­лие Ницше над расте­ни­ями, обра­тив­шись за помо­щью к опре­де­ле­нию Понжем расти­тель­ных существ как «живых кристал­лов», наме­ка­ю­щему на их онто­ло­ги­че­скую близость к неор­га­ни­че­скому царству и, в то же время, его явную моди­фи­ка­цию. Эта огра­ни­чен­ная близость расте­ний — на уровне собственно расти­тель­ного бытия — к миру мине­ра­лов не может не оказать суще­ствен­ного влия­ния на эписте­ми­че­скую среду веге­та­тив­ной жизни. Чтобы оценить слож­ность ницше­ан­ской «биоло­гии влече­ния к позна­нию», необ­хо­димо приве­сти крат­кий фраг­мент из «Воли к власти» в допол­не­ние к тому, кото­рый я взял из «Человече­ского, слиш­ком чело­ве­че­ского». В 1885 году Ницше пишет в стено­гра­фи­че­ской манере: «„Мышление“ в прими­тив­ном (доор­га­ни­че­ском) состо­я­нии — это выяв­ле­ние форм, как в кристалле. — Главное в нашем мышле­нии — уложить новый мате­риал в старые схемы (= прокру­стово ложе). Уравнива­ние нового»Ницше. Воля к власти. с. 339.. Стабильность и иден­тич­ность, кото­рые ранее припи­сы­ва­лись расти­тель­ному мышле­нию, здесь одно­значно отне­сены к доор­га­ни­че­скому «выяв­ле­нию форм», сохра­ня­ю­ще­муся в чело­ве­че­ском мышле­нии в виде канти­ан­ских незыб­ле­мых кате­го­рий и форм созер­ца­ния, кото­рым всякий новый опыт должен так или иначе соот­вет­ство­вать.

Если расте­ние есть «живой кристалл», то в своем бытии, как и в своем мышле­нии, оно ожив­ляет это доор­га­ни­че­ское насле­дие, приводя в движе­ние — то есть дефор­ма­ли­зуя, разру­шая или декон­сти­ту­и­руя — негиб­кие «старые схемы». Событие нового, несво­ди­мого ни к преды­ду­щему опыту, ни к пустым транс­цен­ден­таль­ным формам для его обра­ботки, впер­вые заяв­ляет о себе в расти­тель­ном мышле­нии, разру­ша­ю­щем прокру­стово ложе формаль­ной логики и транс­цен­ден­таль­ных апри­ор­ных струк­тур — тех идеаль­ных стан­дар­тов, кото­рым не может полно­стью соот­вет­ство­вать ни одно живое суще­ство. Хоть и нахо­дясь между доор­га­ни­че­ским прото-мышле­нием и «нашим мышле­нием» (кото­рое впитало анахро­нич­ные методы, если не выводы, послед­него), расти­тель­ное мышле­ние превос­хо­дит после­ду­ю­щие когни­тивно-эволю­ци­он­ные разра­ботки в той мере, в какой, вместо «урав­ни­ва­ния нового» и старого, оно способ­ствует наступ­ле­нию собы­тия, непред­ви­ден­ного, ибо несво­ди­мого к схемам прошлого. Оно озна­чает мышле­ние, кото­рое впус­кает разли­чие в свою серд­це­вину и рабо­тает посред­ством этого самого разли­чия, что согла­су­ется с онто­ло­гией расте­ний.

Неантропо­цен­три­че­ское мышле­ние разли­чия, более не вписы­ва­ю­ще­еся в схемы иден­ти­тар­ной мысли, может быть не распо­знано в каче­стве тако­вого; оно может утра­тить привыч­ные очер­та­ния эписте­ми­че­ских систем, выстра­и­вав­шихся на протя­же­нии исто­рии фило­со­фии. Такое непри­зна­ние или нерас­по­зна­ва­ние не случайно. Зеркально отра­жая гете­ро­но­мию расте­ний, их онто­ло­ги­че­скую зави­си­мость от чего-то иного, чем они сами напри­мер, от света, — расти­тель­ное мышле­ние настолько тесно пере­пле­тено с другим (то есть с не-мышле­нием), что не поддер­жи­вает само­тож­де­ствен­но­сти в каче­стве мышле­ния. Оно отвер­гает закон непро­ти­во­ре­чия в своих содер­жа­нии и форме, так как, одновре­менно мысля и не мысля, отнюдь не проти­во­по­став­ля­ется своему «другому».

К этой же мысли пришел и Аристотель в «Метафизике» (1008b10−11) — «Если у него нет ника­кого мнения, а он только одина­ково [homoiōs] что-то пола­гает и не пола­гает, то какая, в самом деле, разница между ним и расте­нием?», — где повто­рил оскор­би­тель­ное срав­не­ние с расте­нием того, кто не следует прин­ци­пам формаль­ной логики, сделан­ное ранее в тексте (1006a12−15). С точки зрения Аристотеля, не отли­ча­ется (homoiōs) от расте­ния тот, кто в одина­ко­вой степени (homoiōs) мыслит и не мыслит; стира­ние разли­чия между «А» и «не-А», то есть de facto нару­ше­ние закона непро­ти­во­ре­чия, отме­няет онто-мета­фи­зи­че­ское разли­чие между чело­ве­ком и расте­нием. Эпистемо­ло­ги­че­ская реаль­ность задает онто­ло­ги­че­ское суще­ство­ва­ние, так что харак­тер мышле­ния опре­де­ляет модус бытия задолго до появ­ле­ния немец­кого идеа­лизма. Когда неко­то­рые способы мышле­ния оказы­ва­ются непо­до­ба­ю­щими для суще­ства, кото­рое их придер­жи­ва­ется, они вмеши­ва­ются в его онто­ло­ги­че­ский состав, внося коррек­тивы и застав­ляя нас, кем или чем бы мы ни были, соот­вет­ство­вать тому, как мы мыслим. Человек, мысля­щий как расте­ние, буквально стано­вится расте­нием, поскольку разру­ше­ние клас­си­че­ского logos’а уничто­жает то, что отли­чает нас от других живых существ. Отвечая на призыв Делёза и Гваттари «следо­вать за расте­ни­ями»Делёз и Гваттари. Тысяча плато. с. 20., мы займемся непо­чти­тель­ным расти­тель­ным мышле­нием, кото­рое выве­дет нас на тропу станов­ле­ния-расте­ниемКарен Хул сделала несколько первых шагов на этом пути в своей недав­ней статье «Животное, расте­ние, мине­рал» (Houle. Animal, Vegetable, Mineral)..

Справедли­во­сти ради, расти­тель­но­по­доб­ный чело­век — не тот, кто больше не думает, а (если сфор­му­ли­ро­вать тоньше) тот, кто думает, не следуя пред­пи­са­ниям формаль­ной логики, а значит, в неко­то­ром смысле, не думая. Давайте попро­буем свык­нуться с мыслью, что мышле­ние — не преро­га­тива субъ­екта, или чело­века, и что, помимо изме­не­ния формы мысли (кото­рая стано­вится неот­де­ли­мой от своей проти­во­по­лож­но­сти — не-мысли) и изме­не­ния ее содер­жа­ния (кото­рое вклю­чает в себя проти­во­ре­чия), «не-иден­тич­ное мышле­ние» указы­вает на свободу от субстан­тив­ной и само­за­мкну­той иден­тич­но­сти самих мысли­те­лей. Вместо кантов­ского транс­цен­ден­таль­ного синтеза «я мыслю», кото­рый якобы сопро­вож­дает все мои пред­став­ле­ния, расти­тель­ное мышле­ние утвер­ждает «оно мыслит» — гораздо более безлич­ную, не-субъ­ект­ную и неан­тро­по­морф­ную агент­ность. Но кем или чем явля­ется мысля­щее «оно»?

Мыслящее «оно» есть расте­ние, суще­ство, чья самость, согласно форму­ли­ровке Гегеля, пребы­вает в другом, к кото­рому оно стре­мится. Поэтому всякий раз, когда оно мыслит, то, что мыслит, есть оно само и, в то же время, его другое, то, чем оно не явля­ется. Как это возможно? Ниже я хотел бы рассмот­реть три модаль­но­сти веге­та­тив­ного «оно мыслит» у фило­со­фов ХХ века Бергсона, Грегори Бейтсона и Делёза.

Бергсонов­ская «Творческая эволю­ция» в целом расши­ряет сферу интел­лекта, пере­на­прав­ляя его от само­тож­де­ствен­ных «фактов», кото­рые он ищет, к жизнен­ным процес­сам, и одновре­менно огра­ни­чи­вает эту сферу одним из многих случаев актив­ной эволю­ци­он­ной изоб­ре­та­тель­но­сти. Как и во всей своей фило­со­фии, Бергсон поощ­ряет мышле­ние, кото­рое мыслит вместе с жизнью, а не против нее. Независимо от того, отно­сится ли это к расте­нию или чело­веку, «оно мыслит» указы­вает в направ­ле­нии мысли самóй жизни, дефор­ма­ли­зу­ю­щей деятель­но­сти, кото­рая, будучи вклю­чен­ной в кате­го­рии поня­тий­ного мышле­ния, разру­шает их изнутри: «Тщетно пыта­емся мы втис­нуть живое в те или иные рамки. Все рамки разры­ва­ются: они слиш­ком узки, а глав­ное, слиш­ком непо­дат­ливы для того, чтó мы желали бы в них вложить»Бергсон. Творческая эволю­ция. с. 34.. Растянутое на прокру­сто­вом ложе логики, живое невоз­можно урав­нять с формой и содер­жа­нием наших когни­тив­ных шабло­нов; мышле­ние жизни само по себе есть мышле­ние не-иден­тич­но­сти, трево­жа­щее чело­ве­че­ский интел­лект, кото­рый, предо­став­лен­ный на свое усмот­ре­ние, «чувствует себя привольно, пока он имеет дело с непо­движ­ными пред­ме­тами, в част­но­сти, с твер­дыми телами», так что «наши поня­тия сфор­ми­ро­ва­лись по их образцу», а «наша логика есть, по преиму­ще­ству, логика твер­дых тел»Там же. с. 33.. Бергсон оказы­ва­ется в неяв­ном согла­сии с Ницше: кристал­ли­че­ская, кристал­ли­зо­ван­ная струк­тура интел­лекта, окаме­нев­шая на вершине фило­со­фии модерна в кантов­ском «я мыслю», есть мерт­вая мысль, но эта мысль раскре­по­стится, оживет и превра­тится в «оно мыслит», как только попы­та­ется «пере­ва­рить» жизнен­ные процессы, не упоко­ен­ные в окон­ча­тель­ной само­тож­де­ствен­но­сти.

Жизнь, мысля­щая через нас и (ли) через расте­ние, далека от недиф­фе­рен­ци­ро­ван­ного потока станов­ле­ния, вихря имма­нент­но­сти, смета­ю­щего всё в свою гомо­ген­ную смесь. Живое мышле­ние жизни в каждом случае соот­вет­ствует отно­ше­нию данного орга­низма к его среде. Роль нашего интел­лекта, сфор­му­ли­ро­ван­ная таким обра­зом, заклю­ча­ется в том, чтобы «обес­пе­чить полное вклю­че­ние нашего тела в окру­жа­ю­щую среду»Там же., не пота­кая эгои­сти­че­ской адап­та­ции любой ценой, а созда­вая единый ансамбль этого тела и его мира. Философский смысл берг­со­нов­ского «вклю­че­ния» точен, поскольку вместо того, чтобы повто­рять тради­ци­он­ную эволю­ци­он­ную мантру «выжи­вает силь­ней­ший», оно восхо­дит к древ­не­гре­че­скому поня­тию «вклю­че­ния» как соот­вет­ствия, настройки и, в конеч­ном счете, спра­вед­ли­во­сти.

То, что соот­вет­ствует жизни расте­ния в окру­жа­ю­щей среде и форми­рует расти­тель­ное мышле­ние, прак­ти­ку­е­мое расте­нием и его другим (то есть его средой) как единым целым, не совпа­дает с тем, что соот­вет­ствует инте­гри­ро­ван­ному мышле­нию чело­века и его жизнен­ного мира, хотя, благо­даря роли расти­тель­ной души в обес­пе­че­нии общей жизни, можно ожидать опре­де­лен­ных пере­се­че­ний между этими двумя видами мышле­ния. Жизнь среди орга­ни­че­ской природы требует непре­рыв­ной рекон­фи­гу­ра­ции, настра­и­ва­ния и пере­стра­и­ва­ния этого соот­вет­ствия, поскольку неиз­мен­ные и застыв­шие поня­тия полезны разве что для нашей ориен­та­ции в среде, полно­стью изго­тов­лен­ной из стали и бетон­ных блоков. Раститель­ное мышле­ние выпол­няет эту функ­цию для расте­ния, приспо­саб­ли­вая его к среде, то есть к самому себе как другому. Вопрос об эколо­ги­че­ской спра­вед­ли­во­сти, поня­той в смысле антич­ного dikē (кото­рое, как пока­зы­вает Хайдеггер в своем прочте­нии Анаксимандра, одновре­менно обозна­чает сочи­не­ние или чин), таким обра­зом, очер­чи­вает гори­зонты расти­тель­ного мышле­ния, соче­тая расте­ние и его другого Хайдеггер. Изречение Анаксимандра. с. 54−55..

В программ­ном тексте под назва­нием «Шаги в направ­ле­нии эколо­гии разума» Бейтсон подчер­ки­вает эписте­ми­че­ские послед­ствия этого соче­та­ния, кото­рое, если доду­мать его до логи­че­ского завер­ше­ния, подра­зу­ме­вает, что «едини­цей выжи­ва­ния ⟨...⟩ явля­ется система „орга­низм плюс окру­жа­ю­щая среда“»Бейтсон. Экология разума.. Мыслящее «оно» одновре­менно больше и меньше, чем «я». Больше, потому что оно не способно мыслить посред­ством простого «я», оторван­ного от эколо­ги­че­ской состав­ля­ю­щей единицы выжи­ва­ния. Меньше, потому что эта единица не настолько инди­ви­ду­и­ро­ванна, авто­номна, отдельна, как субъ­ект мышле­ния. В то время как расте­ние полно­стью встро­ено в холи­сти­че­ский модус мышле­ния и бытия, о кото­ром гово­рит Бейтсон, чело­век утвер­ждает свое превос­ход­ство перед средой, вбивая клин в единицу выжи­ва­ния, к кото­рой прича­стен. Вытекающее из этого бесчин­ство, или разлад, пред­ве­щает, помимо ката­стро­фи­че­ской эколо­ги­че­ской неспра­вед­ли­во­сти (adikia), невоз­мож­ность даль­ней­шего суще­ство­ва­ния орга­низма; в тот самый момент, когда он утвер­ждает и прослав­ляет свою уникаль­ную силу и авто­но­мию, он подры­вает себя путем притес­не­ния и уничто­же­ния другого внутри и вне себя. На языке фило­со­фии модерна это назы­ва­ется «отчуж­де­нием»: онто­ло­ги­че­ским состо­я­нием, кото­рое изоби­лует пагуб­ными эписте­мо­ло­ги­че­скими послед­стви­ями, вклю­чая безу­мие. Если среда, вместе с кото­рой вы состав­ля­ете единицу выжи­ва­ния, — это озеро Эри, и если «вы реша­ете, что хотите изба­виться от отхо­дов чело­ве­че­ской жизне­де­я­тель­но­сти и озеро Эри будет для этого подхо­дя­щим местом», «озеро Эри с[ходит] с ума [и] его сума­сше­ствие инкор­по­ри­ру­ется в бóльшую систему вашего мышле­ния и опыта»Бейтсон. Экология разума..

Перед лицом безу­мия транс­цен­дент­ной мысли расти­тель­ное мышле­ние, имма­нент­ное среде, в кото­рой оно процве­тает, стано­вится указа­те­лем или конкрет­ным норма­тив­ным идеа­лом для бейт­со­нов­ской версии «оно мыслит». Это позво­лит нам, среди прочего, по-новому взгля­нуть на знаме­ни­тое изре­че­ние Паскаля: «Человек — всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мысля­щая»Паскаль. Мысли. с. 136.. Мышление этой тростинки как раз и делает ее слабой, ослаб­ляет ее нераз­рыв­ную связь со средой, побуж­дает причи­нять вред себе и окру­жа­ю­щему миру. Но мы можем пред­ста­вить себе другой вид слабо­сти, кото­рый был бы связан с мышле­нием чело­ве­че­ского трост­ника и возник бы в резуль­тате осозна­ния его неустой­чи­во­сти, хруп­ко­сти его среды и хруп­ко­сти самой конъ­юнк­ции с ней («плюс») в сердце бейт­со­нов­ской «единицы выжи­ва­ния». Это осозна­ние сделает нас на шаг ближе к пост­ме­та­фи­зи­че­ской мысли. Смягчая чрез­мер­ное отде­ле­ние чело­ве­че­ского разума от контек­ста, в кото­рый он встроен, неоппо­зи­цио­наль­ное расти­тель­ное мышле­ние, таким обра­зом, будет призвано защи­щать разум­ность нашей мысли и поддер­жи­вать ее настро­ен­ной на наш жизнен­ный мир. Выступая гаран­том эколо­ги­че­ской спра­вед­ли­во­сти, веге­та­тив­ное «оно мыслит» будет ослаб­лять смер­то­нос­ные тенден­ции чело­ве­че­ского «я мыслю», прене­бре­га­ю­щего неин­ди­ви­ду­и­ро­ван­ными осно­ва­ни­ями мысли и контек­стом, неотъ­ем­ле­мым от ее форма­ли­за­ции. Перефрази­руя Хайдеггера: спасти нас может не бог, а расте­ние.

Делёз и Гваттари, кото­рые в значи­тель­ной мере опира­лись на фило­со­фии как Бергсона, так и Бейтсона, тоже отдают пред­по­чте­ние веге­та­тив­ной гете­ро­но­мии и гете­ро­аф­фек­ции в расти­тель­ном мышле­нии. Они пишут: «Мудрость расте­ний: даже когда они укоре­нены, всегда есть внеш­нее, где они создают ризому с чем-то еще — с ветром, с живот­ным, с чело­ве­ком (а также аспект, благо­даря кото­рому живот­ные сами создают ризому, и люди, и т. д.)»Делёз и Гваттари. Тысяча плато. с. 19. [Перевод изме­нен. — Примеч. пер.].

Третьей конкре­ти­за­цией «оно мыслит» явля­ется ризома, кото­рая не проти­во­стоит своему другому, а допол­няет его, выпол­няя также работу расти­тель­ной души и пере­се­кая мета­фи­зи­че­ские разли­чия между расте­ни­ями, живот­ными и людьми. Ризомати­че­ское мышле­ние — мышле­ние эксте­ри­ор­но­сти в эксте­ри­ор­но­сти и в каче­стве эксте­ри­ор­но­сти, нераз­рыв­ная связь с «внеш­ним», с чем-то другим, вклю­чая части неор­га­ни­че­ской природы, других живых существ и продукты чело­ве­че­ской деятель­но­сти. Его не-иден­тич­ность у Делёза и Гваттари воспро­из­во­дит реля­ци­он­ный харак­тер бейт­со­нов­ских эко-менталь­ных систем и берг­со­нов­ское «вклю­че­ние» тела в окру­жа­ю­щую среду, так что орга­низм и элементы биосферы, к кото­рой он принад­ле­жит, обра­зуют узлы в нико­гда не завер­шен­ной сетке ризомы. Ризомати­че­ская мысль, или собственно расти­тель­ное мышле­ние, имеет место во взаи­мо­свя­зях между узлами, в «линиях утека­ния»В русском пере­воде «Тысячи плато», выпол­нен­ном Я. И. Свирским, фран­цуз­ское lignes de fuite (в исполь­зу­е­мом авто­ром англий­ском пере­воде Б. Массуми — lines of flight) пере­да­ется как «линии усколь­за­ния», но в этом вари­анте теря­ется важный для делёзо-гват­та­ри­ан­ской теории пото­ков обер­тон теку­че­сти (в этом смысле fuite соот­вет­ствует англий­скому leakage); более пред­по­чти­тель­ным вари­ан­том мог бы быть тот, что пред­ло­жен Б. Скуратовым, — линии «утечки» (Делёз Ж. Кино / пер. Б. Скуратова. М.: Ад Маргинем Пресс, 2004. с. 424, в ориги­нале без кавы­чек), однако здесь, в свою очередь, теря­ется отте­нок «бегства», тогда как русское «утека­ние» позво­ляет удер­жать оба смысла fuite. — Примеч. пер., по кото­рым пере­да­ются и распро­стра­ня­ются разли­чия, линиях, выво­дя­щих эти узло­вые точки за пределы самих себя, по ту сторону фиктив­ной оболочки овеществ­лен­ной и само­до­ста­точ­ной иден­тич­но­сти. Вегетатив­ное «оно мыслит» отве­чает не на вопрос «Кто или что мыслит?», а на вопрос «Когда и где проис­хо­дит мышле­ние?», потому что это мышле­ние, неот­де­ли­мое от места своего прорас­та­ния, возни­кает из встро­ен­но­сти расте­ния в среду и к ней возвра­ща­ется. Всякая ради­кально контек­сту­аль­ная мысль есть достой­ный наслед­ник веге­та­тив­ной и раскры­вают свои собствен­ные пределы; герме­нев­тика, исто­ризм, имма­нент­ная критика и декон­струк­ция — мето­до­ло­ги­че­ские наиме­но­ва­ния этого наслед­ства.

Предвари­тель­ный ответ на вопрос о прожи­ва­е­мых простран­ственно-времен­ных усло­виях мысли заклю­ча­ется в том, что расти­тель­ное мышле­ние имеет место, (1) когда пред­по­ла­га­е­мая само­тож­де­ствен­ность «субъ­ек­тов» и «объек­тов», насе­ля­ю­щих данную среду, отсту­пает, позво­ляя ризо­ма­ти­че­скому ассам­бляжу нарас­тать, выхо­дить на перед­ний план, акти­ви­ро­ваться за счет распро­стра­не­ния разли­чия среди его вари­а­тив­ных узлов, и (2) где проме­жутки и связи, линии комму­ни­ка­ции и зазоры между участ­ни­ками ассам­бляжа прева­ли­руют над тем, что их разгра­ни­чи­вает. Если этот образ мысли вызы­вает в памяти синапсы, сраба­ты­ва­ние кото­рых объяс­няет нейрон­ную актив­ность мозга, то мы должны заклю­чить, что мозг — это невро­ло­ги­че­ская разра­ботка децен­три­ро­ван­ного веге­та­тив­ного «оно мыслит»: «Прерывистость клеток, роль аксо­нов, функ­ци­о­ни­ро­ва­ние синап­сов, суще­ство­ва­ние синап­ти­че­ских микро­ще­лей, пере­ска­ки­ва­ние каждого сооб­ще­ния через эти щели делают мозг множе­ствен­но­стью, погру­жен­ной в свой план конси­стен­ции или в свою глию... ⟨...⟩ У многих людей в голове поса­жено дерево, но сам мозг — это скорее трава, нежели дерево»Делёз и Гваттари. Тысяча плато. с. 27. [Перевод изме­нен. — Примеч. пер.]. Когда «оно мыслит», оно делает это неиерар­хи­че­ски и, как расту­щая трава, держится ближе к земле, к экзи­стен­ции, к имма­нент­но­сти того, что «здесь внизу». Соревную­щи­еся веге­та­тив­ные моду­ля­ции мозга, пере­но­ся­щие на нейрон­ную орга­ни­за­цию либо струк­туру пере­вер­ну­того дерева, либо гори­зон­таль­ный план травы, в любом случае в долгу перед расти­тель­ным мышле­нием, кото­рое вызы­вает не-иден­тич­ность чело­ве­че­ской мысли, побуж­дая ее лепить себя по подо­бию того, чем она не явля­ется, а именно расте­ния и его мышле­ния. В основе субъ­екта, провоз­гла­ша­ю­щего «Я мыслю», лежит бессубъ­ект­ное веге­та­тив­ное «оно мыслит», одновре­менно подкреп­ля­ю­щее и деста­би­ли­зи­ру­ющее мысль этого «я».