[21]
Лес потаён. Это одно из тех слов нашего языка, что скрывают в себе собственную свою противоположность. Потаённое значит уютное, хорошо укрытый домашний очаг, безопасный приют. В не меньшей степени это значит скрытое-затаённое, и в этом смысле оно смыкается со зловещим. Когда мы сталкиваемся со словами с подобным корнем, мы можем быть уверены в том, что в них слышится нечто большее, чем простая противоположность, но ещё и великое уравнение жизни и смерти, решением которого занимаются мистерии.
В таком свете Лес есть великий Дом Смерти, место обитания губительной угрозы. Задача душеводителя состоит в том, чтобы, держа за руку, провести ведомого им туда, где тот утратит свой страх. Он заставит его символически умереть и воскреснуть. От уничтожения триумф отделяет тонкая грань. Знание этого позволяет возвыситься над властью времени. Человек узнаёт, что эта власть в принципе не способна нанести ему никакого урона и что она служит лишь тому, чтобы утвердить его в собственном высочайшем достоинстве. Вокруг него целый арсенал ужасов, в любой момент готовых поглотить его. Картина отнюдь не нова. Все «новые» миры всегда лишь оттиски одного и того же мира. Он с самого начала был известен гностикам, отшельникам в пустыне, Святым Отцам и всем истинным богословам. Они ведали Слово, которым можно разрушить призрачные видения. Ядовитая змея обратится в посох, в царский скипетр у тех,
кто знает, как схватить её.
Страх всегда носит маску в стиле времени. Тьма космической пещеры, видения отшельников, исчадия ада на полотнах Босха и Кранаха, скопища ведьм и демонов Средневековья, всё это — звенья вечных цепей страха, которыми скован человек, подобно Прометею, прикованному к кавказской скале. От каких бы небесных богов он ни освобождался — страх все с большим коварством преследует его. И всегда он предстает ему в своей наивысшей, парализующей реальности. Когда человек вступает в миры строгой науки, он подвергает осмеянию умы, страшившиеся готических призраков и картинок ада. И едва ли подозревает, что сам закован в те же кандалы. Сковывают его, разумеется, фантомы, характерные для нынешнего способа познания, то есть научные факты. Древний лес может теперь превратиться в рощицу, поставленную на экономический учёт и подведомственную лесничеству. Но в нём по-прежнему находится заблудившийся ребёнок. Теперь мир стал ареной сражения микробных армий; апокалипсис
сейчас угрожает нам, как никогда прежде, теперь уже из-за махинаторства физики. Древние страхи расцветают в неврозах и психозах. И старого людоеда можно узнать под его легко распознаваемой маскировкой — и не только как кровопийцу и погонщика рабов в человеческих мясорубках нашего времени. Его можно скорее узнать во враче-серологе, который, окружив себя приборами и ретортами, размышляет о том, где бы заполучить человеческую селезёнку или человеческую грудину для исходного сырья его чудодейственных лекарств. И вот мы уже оказываемся посреди Дагомеи или древней Мексики.
Все это столь же фиктивно, как и конструкции всех остальных символических миров, чьи руины мы откапываем из одной большой кучи мусора. Нынешний мир также уйдет в небытие, придет в упадок, станет непонятным для постороннего взгляда. А на его месте прорастут другие фикции из вечно неоскудевающего бытия, столь же убедительные, столь же многоликие и непроницаемые.
В нашем нынешнем состоянии важно то, что мы ещё не полностью утратили способность чувствовать и понимать. Мы поднимаемся не только до вершин самосознания, но и до вершин острой самокритики. Это признак высоких культур; они возводят своды над миром грез. В меру своего восприятия мы приближаемся к постижению того, что соответствует индийскому образу покрывала Майи, или Вечному возвращению, которому учил Заратустра. Индийская мудрость относит даже расцвет и крушение царства богов к миру иллюзий — пене времён. Когда Циммер утверждает, что нам не хватает величия представлений древних, с этим нельзя согласиться. Оно выражается в том же характере сознания, во всё перемалывающем процессе критического познания. Здесь сливаются границы времени и пространства. Тот же самый процесс, пожалуй, даже с ещё более тяжёлыми последствиями, возобновляется сегодня в повороте от теории познания к бытию. Сюда же относится и торжество циклического подхода в философии истории. Разумеется, он должен быть дополнен знанием historia in nuce. Тема, повторяющаяся в пространстве и времени в бесчисленных вариациях, остается одной и той же, и в этом смысле существует не только история культур, но и история человеческого рода, которая и есть история как таковая, история человека. Она воспроизводится в каждой биографии.
Это возвращает нас к нашей теме. Человеческий страх во все времена, на всех пространствах и в каждом сердце один и тот же — это страх уничтожения, страх смерти. Мы слышим о нём уже от Гильгамеша, мы слышим о нём в девяностом псалме, таким он остается и в наши нынешние времена. Преодоление страха смерти есть также преодоление любого другого ужаса; они все имеют значение только в связи с этим основным вопросом. Поэтому Уход в Лес есть в первую очередь уход в смерть. Он ведёт прямо в направлении смерти — и даже, если потребуется, через неё. Лес раскроется как сокровищница жизни в своей сверхъестественной полноте, если удастся пересечь эту линию. Здесь покоится изобилие мира.
Всякое подлинное руководство соотносится с этой истиной: оно знает, как привести человека в то место, где он познает реальность. Учение становится особенно ясным, когда оно подкрепляется примером — когда победивший страх вступает в царство смерти, как явил нам это Христос, величайший Учитель. Пшеничное зерно, погибнув, принесло не тысячекратный, но бесчисленный плод. Здесь мы прикасаемся к изобилию мира, к которому относится всякое зачатие как временной и преодолевающий время символ. Этому следовали не только мученики, которые были сильнее стоиков, сильнее цезарей, сильнее тех сотен тысяч, которые окружали их на гладиаторской арене. Этому следовали также все те бесчисленные люди, погибшие за веру. И сегодня их пример намного более убедителен, чем кажется на первый взгляд. Даже когда соборы обрушатся, то знание, их настоящее наследие, сохранится в сердцах, и с ним обитатели катакомб будут подрывать дворцы тирании. По той же причине можно быть уверенным в том, что голое насилие по античному образцу не может долго торжествовать. С кровью Христа в историю вошла её подлинная субстанция, и поэтому мы по праву считаем эту дату началом новой эры. Здесь царит полнота теогонического плодородия, мифической творящей силы зачатия. Жертва, совершаемая на бесчисленных алтарях.
Гёльдерлин в своем известном стихотворении понимает Христа как вершину гераклической и дионисийской силы. Геракл — это прародитель всех царей, без которого даже сами боги не могли обойтись в своей борьбе с титанами. Он осушает болота, строит каналы и делает дикие места пригодными для жизни, убивая чудовищ и нечисть. Он первый из тех героев, на чьих могилах был основан полис и почитанием которых держится его существование. У каждой нации есть свой Геракл, и до сих пор ещё могилы героев являются культовыми местами в любом государстве.
Дионис — это бог праздника, возглавляющий праздничные шествия. Когда Гёльдерлин обращается к нему как к духу общности, это следует понимать в том смысле, что и мертвые принадлежат общине, причём они как раз в первую очередь. Этим сиянием окружено дионисийское празднество, оно служит глубочайшим источником светлой радости. Врата царства мертвых широко распахнутся, и золотое изобилие хлынет наружу. Таков смысл виноградной лозы, объединяющей в себе силы солнца и земли, смысл масок, великого превращения и возвращения.
Из людей следует назвать Сократа, чей пример вдохновлял не только стоиков, но и каждого смелого духом во все времена. Можно по-разному относиться к жизни и учению этого человека; смерть его считается одним из самых великих событий. Мир так устроен, что вновь и вновь предрассудки и низкие страсти будут жаждать крови, и нужно понимать, что это никогда не изменится. Пусть аргументы и сменяются, но вечно глупость будет созывать свой трибунал. Сначала к суду привлекали тех, кто не уважал богов, затем тех, кто не признавал догматов, и теперь уже тех, кто грешит против теорий. Нет ни одного великого слова, ни одной благородной мысли, во имя которой не была бы пролита кровь. Подлинно сократическим является знание того, что приговор недействителен, причём недействителен в том возвышенном смысле, который не зависит от человеческих «за» и «против». Подлинный приговор известен с самого начала: он заключается в возвеличивании жертвы. Поэтому если даже современные греки и добьются пересмотра вердикта, это станет не более чем ещё одной бессмысленной заметкой на полях мировой истории, причём в то самое время, когда кровь невинных льется рекой. Эта тяжба длится вечно, и те обыватели, что занимали тогда судейские места, сегодня встречаются на каждом углу, заседают в любом парламенте. Мысль изменить ситуацию с давних пор посещает недалеких людей. Человеческое величие нужно завоевывать вновь и вновь. Человек побеждает, отражая атаки пошлости в собственном сердце. В этом скрывается подлинная сущность истории, во встрече человека с самим собой, что значит: со своей божественной силой. Это следует знать тем, кто хочет преподавать историю. Сократ называл своим даймонионом то глубочайшее место, откуда некий голос, не пользующийся словами, советовал ему и направлял его. Его также можно назвать Лесом.
Что это значит для современника, если он начнет руководствоваться примерами тех, кто победил смерть, примерами богов, героев и мудрецов? Это означает для него участие в сопротивлении времени, и не только конкретному, но всякому времени вообще, а главная сила любого времени — это страх. Всякий страх, к чему бы тот ни относился, в своей сути есть страх смерти. Если человеку удастся отвоевать себе это пространство, тогда он будет пользоваться свободой и в любой другой области, управляемой страхом. Тогда он сокрушит великанов, чье оружие — ужас. Именно так всегда было есть и будет в истории.
Вполне естественно то обстоятельство, что нынешнее воспитание имеет своей целью совершенно противоположное. Никогда ещё в историческом образовании не господствовали столь странные представления. Умыслы всех систем направлены на то, чтобы перекрыть метафизические источники, направлены на укрощение и дрессировку в духе коллективного разума. Даже там, где Левиафан полагается на храбрость, как, например, на поле боя, он будет размышлять о том, как бы инсценировать для бойца вторую и более страшную опасность, чтобы удержать его на позиции. В подобных государствах
полагаются на полицию.
Великое одиночество одиночки принадлежит к характерным чертам времени. Он окружён, осаждён страхом, который объемлет его подобно стенам в каменном мешке. Эти стены принимают реальные формы — в тюрьмах, в порабощении, в «котлах» окружения. Это положение заполняет его мысли, его внутренние монологи и, быть может, его дневники в течение тех лет, когда он не может довериться даже своим близким.
Здесь политика вторгается в другие области — будь то естественная история, будь то демоническая история со всеми ее ужасами. И все же есть предчувствие близости великих освобождающих сил. Ужасы — это сигналы к подъёму, знаки совсем иной угрозы, не той, что мерещится в историческом конфликте. Они подобны всё более настойчивым вопросам, встающим перед человеком. Никто не может лишить его возможности отвечать.