[21]

Лес потаён. Это одно из тех слов нашего языка, что скры­вают в себе собствен­ную свою проти­во­по­лож­ность. Потаённое значит уютное, хорошо укры­тый домаш­ний очаг, безопас­ный приют. В не мень­шей степени это значит скры­тое-зата­ён­ное, и в этом смысле оно смыка­ется со злове­щим. Когда мы стал­ки­ва­емся со словами с подоб­ным корнем, мы можем быть уверены в том, что в них слышится нечто боль­шее, чем простая проти­во­по­лож­ность, но ещё и вели­кое урав­не­ние жизни и смерти, реше­нием кото­рого зани­ма­ются мисте­рии.

В таком свете Лес есть вели­кий Дом Смерти, место обита­ния губи­тель­ной угрозы. Задача душе­во­ди­теля состоит в том, чтобы, держа за руку, прове­сти ведо­мого им туда, где тот утра­тит свой страх. Он заста­вит его симво­ли­че­ски умереть и воскрес­нуть. От уничто­же­ния триумф отде­ляет тонкая грань. Знание этого позво­ляет возвы­ситься над властью времени. Человек узнаёт, что эта власть в прин­ципе не способна нане­сти ему ника­кого урона и что она служит лишь тому, чтобы утвер­дить его в собствен­ном высо­чай­шем досто­ин­стве. Вокруг него целый арсе­нал ужасов, в любой момент гото­вых погло­тить его. Картина отнюдь не нова. Все «новые» миры всегда лишь оттиски одного и того же мира. Он с самого начала был изве­стен гности­кам, отшель­ни­кам в пустыне, Святым Отцам и всем истин­ным бого­сло­вам. Они ведали Слово, кото­рым можно разру­шить призрач­ные виде­ния. Ядовитая змея обра­тится в посох, в царский скипетр у тех,
кто знает, как схва­тить её.

Страх всегда носит маску в стиле времени. Тьма косми­че­ской пещеры, виде­ния отшель­ни­ков, исча­дия ада на полот­нах Босха и Кранаха, скопища ведьм и демо­нов Средневе­ко­вья, всё это — звенья вечных цепей страха, кото­рыми скован чело­век, подобно Прометею, прико­ван­ному к кавказ­ской скале. От каких бы небес­ных богов он ни осво­бож­дался — страх все с боль­шим ковар­ством пресле­дует его. И всегда он пред­стает ему в своей наивыс­шей, пара­ли­зу­ю­щей реаль­но­сти. Когда чело­век всту­пает в миры стро­гой науки, он подвер­гает осме­я­нию умы, стра­шив­ши­еся готи­че­ских призра­ков и карти­нок ада. И едва ли подо­зре­вает, что сам зако­ван в те же кандалы. Сковывают его, разу­ме­ется, фантомы, харак­тер­ные для нынеш­него способа позна­ния, то есть науч­ные факты. Древний лес может теперь превра­титься в рощицу, постав­лен­ную на эконо­ми­че­ский учёт и подве­дом­ствен­ную лесни­че­ству. Но в нём по-преж­нему нахо­дится заблу­див­шийся ребё­нок. Теперь мир стал ареной сраже­ния микроб­ных армий; апока­лип­сис
сейчас угро­жает нам, как нико­гда прежде, теперь уже из-за махи­на­тор­ства физики. Древние страхи расцве­тают в невро­зах и психо­зах. И старого людо­еда можно узнать под его легко распо­зна­ва­е­мой маски­ров­кой — и не только как крово­пийцу и погон­щика рабов в чело­ве­че­ских мясо­руб­ках нашего времени. Его можно скорее узнать во враче-серо­логе, кото­рый, окру­жив себя прибо­рами и ретор­тами, размыш­ляет о том, где бы запо­лу­чить чело­ве­че­скую селе­зёнку или чело­ве­че­скую грудину для исход­ного сырья его чудо­дей­ствен­ных лекарств. И вот мы уже оказы­ва­емся посреди Дагомеи или древ­ней Мексики.

Все это столь же фиктивно, как и конструк­ции всех осталь­ных симво­ли­че­ских миров, чьи руины мы отка­пы­ваем из одной боль­шой кучи мусора. Нынешний мир также уйдет в небы­тие, придет в упадок, станет непо­нят­ным для посто­рон­него взгляда. А на его месте прорас­тут другие фикции из вечно неоску­де­ва­ю­щего бытия, столь же убеди­тель­ные, столь же много­ли­кие и непро­ни­ца­е­мые.

В нашем нынеш­нем состо­я­нии важно то, что мы ещё не полно­стью утра­тили способ­ность чувство­вать и пони­мать. Мы подни­ма­емся не только до вершин само­со­зна­ния, но и до вершин острой само­кри­тики. Это признак высо­ких куль­тур; они возво­дят своды над миром грез. В меру своего воспри­я­тия мы прибли­жа­емся к пости­же­нию того, что соот­вет­ствует индий­скому образу покры­вала Майи, или Вечному возвра­ще­нию, кото­рому учил Заратустра. Индийская мудрость отно­сит даже расцвет и круше­ние царства богов к миру иллю­зий — пене времён. Когда Циммер утвер­ждает, что нам не хватает вели­чия пред­став­ле­ний древ­них, с этим нельзя согла­ситься. Оно выра­жа­ется в том же харак­тере созна­ния, во всё пере­ма­лы­ва­ю­щем процессе крити­че­ского позна­ния. Здесь слива­ются границы времени и простран­ства. Тот же самый процесс, пожа­луй, даже с ещё более тяжё­лыми послед­стви­ями, возоб­нов­ля­ется сего­дня в пово­роте от теории позна­ния к бытию. Сюда же отно­сится и торже­ство цикли­че­ского подхода в фило­со­фии исто­рии. Разумеется, он должен быть допол­нен знанием historia in nuce. Тема, повто­ря­ю­ща­яся в простран­стве и времени в бесчис­лен­ных вари­а­циях, оста­ется одной и той же, и в этом смысле суще­ствует не только исто­рия куль­тур, но и исто­рия чело­ве­че­ского рода, кото­рая и есть исто­рия как тако­вая, исто­рия чело­века. Она воспро­из­во­дится в каждой биогра­фии.

Это возвра­щает нас к нашей теме. Человече­ский страх во все времена, на всех простран­ствах и в каждом сердце один и тот же — это страх уничто­же­ния, страх смерти. Мы слышим о нём уже от Гильгамеша, мы слышим о нём в девя­но­стом псалме, таким он оста­ется и в наши нынеш­ние времена. Преодоле­ние страха смерти есть также преодо­ле­ние любого другого ужаса; они все имеют значе­ние только в связи с этим основ­ным вопро­сом. Поэтому Уход в Лес есть в первую очередь уход в смерть. Он ведёт прямо в направ­ле­нии смерти — и даже, если потре­бу­ется, через неё. Лес раскро­ется как сокро­вищ­ница жизни в своей сверхъ­есте­ствен­ной полноте, если удастся пере­сечь эту линию. Здесь поко­ится изоби­лие мира.

Всякое подлин­ное руко­вод­ство соот­но­сится с этой исти­ной: оно знает, как приве­сти чело­века в то место, где он познает реаль­ность. Учение стано­вится особенно ясным, когда оно подкреп­ля­ется приме­ром — когда побе­див­ший страх всту­пает в царство смерти, как явил нам это Христос, вели­чай­ший Учитель. Пшеничное зерно, погиб­нув, принесло не тыся­че­крат­ный, но бесчис­лен­ный плод. Здесь мы прика­са­емся к изоби­лию мира, к кото­рому отно­сится всякое зача­тие как времен­ной и преодоле­ва­ю­щий время символ. Этому следо­вали не только муче­ники, кото­рые были силь­нее стои­ков, силь­нее цеза­рей, силь­нее тех сотен тысяч, кото­рые окру­жали их на глади­а­тор­ской арене. Этому следо­вали также все те бесчис­лен­ные люди, погиб­шие за веру. И сего­дня их пример намного более убеди­те­лен, чем кажется на первый взгляд. Даже когда соборы обру­шатся, то знание, их насто­я­щее насле­дие, сохра­нится в серд­цах, и с ним обита­тели ката­комб будут подры­вать дворцы тира­нии. По той же причине можно быть уверен­ным в том, что голое наси­лие по антич­ному образцу не может долго торже­ство­вать. С кровью Христа в исто­рию вошла её подлин­ная субстан­ция, и поэтому мы по праву считаем эту дату нача­лом новой эры. Здесь царит полнота теого­ни­че­ского плодо­ро­дия, мифи­че­ской творя­щей силы зача­тия. Жертва, совер­ша­е­мая на бесчис­лен­ных алта­рях.

Гёльдерлин в своем извест­ном стихо­тво­ре­нии пони­мает Христа как вершину герак­ли­че­ской и диони­сий­ской силы. Геракл — это праро­ди­тель всех царей, без кото­рого даже сами боги не могли обой­тись в своей борьбе с тита­нами. Он осушает болота, строит каналы и делает дикие места пригод­ными для жизни, убивая чудо­вищ и нечисть. Он первый из тех героев, на чьих моги­лах был осно­ван полис и почи­та­нием кото­рых держится его суще­ство­ва­ние. У каждой нации есть свой Геракл, и до сих пор ещё могилы героев явля­ются куль­то­выми местами в любом госу­дар­стве.

Дионис — это бог празд­ника, возглав­ля­ю­щий празд­нич­ные шествия. Когда Гёльдерлин обра­ща­ется к нему как к духу общно­сти, это следует пони­мать в том смысле, что и мерт­вые принад­ле­жат общине, причём они как раз в первую очередь. Этим сиянием окру­жено диони­сий­ское празд­не­ство, оно служит глубо­чай­шим источ­ни­ком свет­лой радо­сти. Врата царства мерт­вых широко распах­нутся, и золо­тое изоби­лие хлынет наружу. Таков смысл вино­град­ной лозы, объеди­ня­ю­щей в себе силы солнца и земли, смысл масок, вели­кого превра­ще­ния и возвра­ще­ния.

Из людей следует назвать Сократа, чей пример вдох­нов­лял не только стои­ков, но и каждого смелого духом во все времена. Можно по-разному отно­ситься к жизни и учению этого чело­века; смерть его счита­ется одним из самых вели­ких собы­тий. Мир так устроен, что вновь и вновь пред­рас­судки и низкие стра­сти будут жаждать крови, и нужно пони­мать, что это нико­гда не изме­нится. Пусть аргу­менты и сменя­ются, но вечно глупость будет созы­вать свой трибу­нал. Сначала к суду привле­кали тех, кто не уважал богов, затем тех, кто не призна­вал догма­тов, и теперь уже тех, кто грешит против теорий. Нет ни одного вели­кого слова, ни одной благо­род­ной мысли, во имя кото­рой не была бы пролита кровь. Подлинно сокра­ти­че­ским явля­ется знание того, что приго­вор недей­стви­те­лен, причём недей­стви­те­лен в том возвы­шен­ном смысле, кото­рый не зави­сит от чело­ве­че­ских «за» и «против». Подлинный приго­вор изве­стен с самого начала: он заклю­ча­ется в возве­ли­чи­ва­нии жертвы. Поэтому если даже совре­мен­ные греки и добьются пере­смотра вердикта, это станет не более чем ещё одной бессмыс­лен­ной замет­кой на полях миро­вой исто­рии, причём в то самое время, когда кровь невин­ных льется рекой. Эта тяжба длится вечно, и те обыва­тели, что зани­мали тогда судей­ские места, сего­дня встре­ча­ются на каждом углу, засе­дают в любом парла­менте. Мысль изме­нить ситу­а­цию с давних пор посе­щает неда­ле­ких людей. Человече­ское вели­чие нужно заво­е­вы­вать вновь и вновь. Человек побеж­дает, отра­жая атаки пошло­сти в собствен­ном сердце. В этом скры­ва­ется подлин­ная сущность исто­рии, во встрече чело­века с самим собой, что значит: со своей боже­ствен­ной силой. Это следует знать тем, кто хочет препо­да­вать исто­рию. Сократ назы­вал своим даймо­ни­о­ном то глубо­чай­шее место, откуда некий голос, не поль­зу­ю­щийся словами, сове­то­вал ему и направ­лял его. Его также можно назвать Лесом.

Что это значит для совре­мен­ника, если он начнет руко­вод­ство­ваться приме­рами тех, кто побе­дил смерть, приме­рами богов, героев и мудре­цов? Это озна­чает для него участие в сопро­тив­ле­нии времени, и не только конкрет­ному, но всякому времени вообще, а глав­ная сила любого времени — это страх. Всякий страх, к чему бы тот ни отно­сился, в своей сути есть страх смерти. Если чело­веку удастся отво­е­вать себе это простран­ство, тогда он будет поль­зо­ваться свобо­дой и в любой другой обла­сти, управ­ля­е­мой стра­хом. Тогда он сокру­шит вели­ка­нов, чье оружие — ужас. Именно так всегда было есть и будет в исто­рии.

Вполне есте­ственно то обсто­я­тель­ство, что нынеш­нее воспи­та­ние имеет своей целью совер­шенно проти­во­по­лож­ное. Никогда ещё в исто­ри­че­ском обра­зо­ва­нии не господ­ство­вали столь стран­ные пред­став­ле­ния. Умыслы всех систем направ­лены на то, чтобы пере­крыть мета­фи­зи­че­ские источ­ники, направ­лены на укро­ще­ние и дрес­си­ровку в духе коллек­тив­ного разума. Даже там, где Левиафан пола­га­ется на храб­рость, как, напри­мер, на поле боя, он будет размыш­лять о том, как бы инсце­ни­ро­вать для бойца вторую и более страш­ную опас­ность, чтобы удер­жать его на пози­ции. В подоб­ных госу­дар­ствах
пола­га­ются на поли­цию.

Великое одино­че­ство одиночки принад­ле­жит к харак­тер­ным чертам времени. Он окру­жён, осаждён стра­хом, кото­рый объем­лет его подобно стенам в камен­ном мешке. Эти стены прини­мают реаль­ные формы — в тюрь­мах, в пора­бо­ще­нии, в «котлах» окру­же­ния. Это поло­же­ние запол­няет его мысли, его внут­рен­ние моно­логи и, быть может, его днев­ники в тече­ние тех лет, когда он не может дове­риться даже своим близ­ким.

Здесь поли­тика втор­га­ется в другие обла­сти — будь то есте­ствен­ная исто­рия, будь то демо­ни­че­ская исто­рия со всеми ее ужасами. И все же есть пред­чув­ствие близо­сти вели­ких осво­бож­да­ю­щих сил. Ужасы — это сигналы к подъ­ёму, знаки совсем иной угрозы, не той, что мере­щится в исто­ри­че­ском конфликте. Они подобны всё более настойчивым вопро­сам, вста­ю­щим перед чело­ве­ком. Никто не может лишить его возмож­но­сти отве­чать.