Одушевлен­ное чудо­вище

Карл Маркс был лондон­ским полит­эми­гран­том, жившим на деньги родствен­ника, имев­шего табач­ные план­та­ции, и друга, владев­шего хлоп­ко­вой фабри­кой. Ревизовав наслед­ство Адама Смита, он и прослав­лял торгово-промыш­лен­ный капи­та­лизм, пред­ре­кал его гибель. Смит верил в «неви­ди­мую руку» свобод­ной торговли; Маркс хотел «простых и разум­ных связей» между чело­ве­ком и приро­дой. Торговый обмен полон мистики; природа это причуда. Люди фети­ши­зи­руют природу, не пони­мая опре­де­ля­ю­щей роли труда в сотво­ре­нии стои­мо­сти. «До какой степени фети­шизм, прису­щий товар­ному миру... вводит в заблуж­де­ние неко­то­рых эконо­ми­стов, пока­зы­вает скуч­ный и бестол­ко­вый спор о роли природы в созда­нии мено­вой ценно­сти». На деле, считал Маркс, в созда­нии стои­мо­сти природа участ­вует не больше, чем в опре­де­ле­нии валют­ного курса.

Любой товар, напри­мер сюртук, соеди­няет в себе два элемента — природ­ное веще­ство и труд. Маркс не отри­цает мате­ри­аль­ность сюртука, но прини­мает её за скуч­ную данность. Труд потреб­ляет или даже пожи­рает сырье, созда­вая стои­мость: товары суть «сгустки труда». Маркс пере­би­рал ещё несколько мета­фор для прояс­не­ния этих отно­ше­ний между природ­ной мате­рией и чело­ве­че­ским трудом. Сырье без труда беспо­лезно — железо ржавеет, дерево гниёт, хлопок портится. Спасает их только труд. «Живой труд должен охва­тить эти вещи, воскре­сить их из мёрт­вых». Труд и пожи­рает сырые мате­ри­алы, и воскре­шает их к новой жизни. «Охваченные пламе­нем труда, кото­рый асси­ми­ли­рует их как своё тело, призван­ные в процессе труда к функ­циям, соот­вет­ству­ю­щим их идее и назна­че­нию», вещи превра­ща­ются из сырья в товар. Огонь, воскре­ше­ние, спасе­ние; но Маркс употреб­лял и биоло­ги­че­ские мета­форы, такие как мета­бо­лизм. Открытие им клас­со­вой борьбы связы­вают с увиден­ным им крестьян­ским проте­стом против огора­жи­ва­ния лесов, развер­нув­шимся в Пруссии. Маркс ценил работы немец­кого биохи­мика Юстуса фон Либиха, описав­шего дегра­да­цию почв и проло­жив­шего путь к исполь­зо­ва­нию хими­че­ских удоб­ре­ний; пред­по­ла­гают даже, что эта мета­фора подска­зала ему подход к опре­де­ле­нию отчуж­де­ния труда.

В главе «Капитала», назван­ной «Процесс труда», Маркс делает следу­ю­щий шаг. Труд создаёт из природы нечто третье, что не явля­ется ни трудом, ни сырьём. Ему нужна мета­фора, кото­рая помо­жет понять соеди­не­ние двух разных начал в рожде­нии нового каче­ства. Эта рито­ри­че­ская потреб­ность возвра­щает Маркса к идее Уильяма Петти, англий­ского эконо­ми­ста XVII века. «Труд есть отец богат­ства, земля — его мать», — цити­ро­вал Маркс. Как же опре­де­лить процесс их соития? Перебрав эти мета­форы, Маркс пред­ла­гает ещё одну, кото­рая пере­но­сит субъ­ект­ность с чело­века на сырье. Значение сырого мате­ри­ала, напри­мер хлопка или угля, состоит в том, что он впиты­вает (Aufsauger) в себя чело­ве­че­ский труд. Эта женская, мате­рин­ская пози­ция не очень активна; и все же она проти­во­стоит труду как вполне само­сто­я­тель­ное начало. «Сырой мате­риал имеет здесь значе­ние лишь как нечто впиты­ва­ю­щее опре­де­лён­ное коли­че­ство труда». Впитывая труд, хлопок превра­ща­ется в пряжу. «Пряжа служит теперь только мери­лом труда, впитан­ного хлоп­ком». Труд пожи­рает сырье, природа впиты­вает труд — этим дости­га­ется некая симмет­рия. В приме­не­нии к сырью и труду эти ораль­ные мета­форы — пожи­рать, вбирать, питаться — опре­де­лённо нравятся Марксу больше, чем гени­таль­ная идея соития, найден­ная им у Петти. Чтобы создать 10 фунтов пряжи, нужно 6 рабо­чих часов ручного труда прядиль­щицы: хлопок, таким обра­зом, впитал эти часы труда, чтобы стать пряжей. Потом эта пряжа впитает ещё многие часы труда, чтобы превра­титься в сюртук. Так и цент­нер угля, добы­тый из недр земли, впитал опре­де­лён­ное число часов шахтёр­ского труда. Товары множатся, всту­пая в новые взаи­мо­дей­ствия. Вновь эроти­зи­руя, итого­вая формула Маркса пора­жает игри­вым вели­ко­ле­пием: «присо­еди­няя к мёрт­вой пред­мет­но­сти живую рабо­чую силу, капи­та­лист превра­щает стои­мость — прошлый, овеществ­лен­ный, мёрт­вый труд — в капи­тал, в само­воз­рас­та­ю­щую стои­мость, в одушев­лён­ное чудо­вище, кото­рое начи­нает „рабо­тать“ как будто под влия­нием охва­тив­шей его любов­ной стра­сти».

Одушевлён­ное чудо­вище возвра­щает нас к Гоббсу. Это Левиафан, объеди­няв­ший суве­рена и народ в едином образе. Свойственна ли, однако, леви­а­фа­нам, как они известны поли­ти­че­ской мифо­ло­гии, любов­ная страсть? Кажется, нет; все они пред­став­ля­лись одиноч­ками, не имев­шими ни парт­нё­ров, ни пола. Должны ли мы пони­мать капи­тал Маркса как одино­кое чудо­вище, кото­рое начи­нает само над собой «рабо­тать», будто зани­ма­ясь мастур­ба­цией, и в этом секрет его само­воз­рас­та­ю­щей стра­сти? Экстатиче­ский образ госу­дар­ствен­ного чудо­вища, убла­жа­ю­щего само себя и тем беско­нечно творя­щего капи­тал, помо­гал Марксу отойти от не устра­и­вав­шей его эроти­че­ской схемы «мать-природа, отец-труд». Она остав­ляла слиш­ком много места природ­ному сырью, мёрт­вой пред­мет­но­сти и конеч­ной вселенной.