Жан-Поль Монген об «Опытах теодицеи» Лейбница, множестве миров и зелёной палочке Льва Толстого.

Проблема зла в клас­си­че­ской фило­со­фии форму­ли­ру­ется так: если беско­нечно благой и всемо­гу­щий бог создал этот мир, — почему суще­ствуют, напри­мер, комары? То есть беско­нечно благой бог может иметь только благую цель, а если он всемо­гущ, то обла­дает сред­ствами произ­ве­сти это лучшее в реаль­но­сти. Но почему тогда суще­ствуют комары? Равно как земле­тря­се­ния, голод, смерть?

Одна из самых извест­ных попы­ток разре­ше­ния этой проблемы принад­ле­жит Лейбницу в его «Опытах теоди­цеи». Понятие «теоди­цеи» проис­хо­дит из грече­ского — спра­вед­ли­вость по отно­ше­нию к богу, то есть речь идёт об оправ­да­нии бога или о боже­ствен­ной спра­вед­ли­во­сти. И в конце «Опытов теоди­цеи» Лейбниц расска­зы­вает забав­ную исто­рию — это исто­рия о ребёнке по имени Теодор, то есть дар бога. И вот он отправ­ля­ется на встречу с Юпитером, царём богов, в его храм, где асси­сти­рует во время жерт­во­при­но­ше­ний. И нахо­дясь в храме Юпитера, он слышит, что к Юпитеру прихо­дит Тарквиний Секст, кото­рому пред­ска­зано, что он станет ужас­ным импе­ра­то­ром Тарквинием Гордым. Тарквиний спра­ши­вает Юпитера о своей судьбе, и Аполлон откры­вает ему, что тот будет самым ужас­ным царём, какого только знали люди, похо­ро­нит краса­вицу Лукрецию и сам умрёт насиль­ствен­ной смер­тью. Тарквиний, разу­ме­ется, начи­нает жало­ваться: «Я принёс тебе дары, о прекрас­ный Аполлон, а ты проро­чишь мне такую страш­ную участь». На что Аполлон отве­чает: «Мне приятны твои дары, мой друг, но я испол­няю твою просьбу — пред­ска­зы­ваю буду­щее. Не я застав­ляю его сбыться, это Юпитер осуществ­ляет его, опре­де­ляет».

И Тарквиний обра­ща­ется к Юпитеру: «О вели­кий бог, почему ты наде­лил меня душой злодея и убийцы, кото­рая приве­дёт меня к такой участи? Ты могли бы дать мне душу доброго прави­теля». На что Юпитер отве­чает: «Откажись быть царём, и с тобой все будет хорошо». Пристыжен­ный тем, что не может совер­шить подоб­ную жертву, Тарквиний уходит из храма навстречу судьбе, кото­рую мы хорошо знаем. Тогда Теодор выхо­дит из укры­тия и спра­ши­вает Юпитера, царя богов, зами­рая от страха, разу­ме­ется: «О, Юпитер, царь богов, я не пони­маю, почему вы не испол­нили просьбу Тарквиния? Вы легко могли бы дать ему душу царя-фило­софа и благо­де­теля! Почему вы жела­ете, чтобы этот чело­век стал преступ­ни­ком?

Юпитер отве­чает ему, как и пола­га­ется отве­чать богам, то есть шеле­стом листвы у храма. Он пригла­шает его встре­титься со своей доче­рью Афиной, боги­ней мудро­сти, в её святи­лище в Афинах. Итак, Теодор едет в Афины, нахо­дит богиню Афину, кото­рая ждёт его у ворот совер­шенно удиви­тель­ного дворца, кото­рый назы­ва­ется Дворец Судеб, потому что он вмещает все возмож­ные миры. То есть не только насто­я­щий мир, но все миры, кото­рые Юпитер мог бы создать... тут есть и миры, очень близ­кие нашему, и совер­шенно непо­хо­жие на него... напри­мер, мир, где я в крас­ной рубашке и синих брюках, мир, где мы умеем летать, мир, где мы посто­янно зани­ма­емся фило­со­фией и ходим в купаль­ни­ках. Нелепые или стран­ные миры, все они тут, как в своего рода библио­теке, объяс­няет Лейбниц.

Каждая книга в такой библио­теке соот­вет­ствует какой-то точке зрения на мир, и если мы хотим рассмот­реть детали, кото­рые эта точка зрения нам пред­ла­гает, доста­точно прикос­нуться к той или иной строке... Это пред­теча гиперс­сы­лок факти­че­ски, потому что в одной строчке проис­хо­дит деталь­ное погру­же­ние в этот мир... И Теодор неко­то­рое время путе­ше­ствует по этим мирам, превра­ща­ясь то в музы­канта, то в бандита, то... я не знаю... в дино­завра ... можно вооб­ра­зить все, что угодно... и пони­мает, что перед ним беско­неч­ное множе­ство миров, и чем ниже этаж дворца, тем их больше, но они всё более странны и бедны... А если двигаться наверх, миров все меньше — дворец имеет форму пира­миды, и когда Теодору удаётся подняться на вершину, он обна­ру­жи­вает лишь один мир, но настолько прекрас­ный, что лиша­ется чувств от счастья. Богиня Афина будит его и объяс­няет, что это за мир — он пони­мает, что этот чудес­ный мир, где он нахо­дится, — самый прекрас­ный из миров, на вершине пира­миды возмож­ных миров — это насто­я­щий мир, в кото­ром мы живём, вы и я. Если Юпитер его создал, так только потому, что он умно­жает его славу, потому что в целом он самый прекрас­ный из всех, и если мы увидим его красоту вели­чие в целом, мы можем, подобно Теодору, упасть в обмо­рок от восхи­ще­ния.

В этом сюжете Лейбниц уподоб­ляет наш мир прекрас­ной картине: каждый мазок, цвет, собы­тие делает картину прекрас­ной; один тон темнее, другой свет­лее, не только один наш люби­мый цвет — все они вместе состав­ляют красоту картины. И мы не можем судить о картине, рассмат­ри­вая лишь один мазок, сделан­ный худож­ни­ком. Выходит, что мир — это шедевр, но этот шедевр нужно позна­вать свободно от очень огра­ни­чен­ной точки зрения, нашей точки зрения, когда в нашей системе отсчёта то или иное пред­став­ля­ется нам как зло. Если тут возни­кает зло, то оно явля­ется тако­вым лишь по отно­ше­нию к высшему благу, в игре причин и след­ствий. Таким обра­зом, если есть болезнь, смерть, траги­че­ские проис­ше­ствия, согласно Лейбницу, мы можем убедиться в том, что все это к лучшему. Он гово­рит, что Юпитер время от времени возвра­ща­ется в эту пира­миду, чтобы снова выбрать мир, кото­рый он создал, содер­жа­щий в себе, как он гово­рит, все возмож­но­сти. Этот опти­мизм Лейбница — что все зло в конеч­ном счёте во благо — встре­тил много возра­же­ний и критики. Но, на мой взгляд, был неверно истол­ко­ван или утри­ро­ван. Особенно во Франции, где Вольтер, кото­рый, конечно, прекрасно всё пони­мал, будучи доста­точно желч­ным, мерзко и глупо высмеял его в фило­соф­ской пове­сти «Кандид» в фигуре доктора Панглосса, кото­рый беско­нечно раду­ется проис­хо­дя­щим ката­стро­фам: «Ах, это к лучшему, это к лучшему!» Понятно, что это не учение Лейбница. Учение Лейбница я бы осме­лился назвать почти мисти­че­ским. Оно застав­ляет вспом­нить о духов­ной пози­ции фило­соф­ских школ антич­но­сти, кото­рая состоит в том, что мы можем прими­рить нашу волю с тем, что с нами случа­ется, пони­мая, что этого желает бог и что это — лучшее.

Сегодня мы считаем... И я говорю от своего имени тоже — я не думаю, что мы можем произ­во­дить подоб­ную аргу­мен­та­цию в отно­ше­нии траге­дии смерти ребёнка... и если... на мой взгляд... клас­си­че­ская фило­со­фия в опре­де­лён­ной степени сбилась с пути в этом стрем­ле­нии защи­тить добрую волю и всемо­гу­ще­ство Бога, то во многом по причине не совсем верного толко­ва­ния всемо­гу­ще­ства... Латинский термин omnipotentia — это пере­вод грече­ского термина pantokrator... В грече­ском термине... в этом поня­тие kratein присут­ствует скорее в смысле любви, можно сказать... А не в смысле систе­ма­ти­че­ского вмеша­тель­ства Бога в цепь собы­тий, проис­хо­дя­щих в мире, в кото­ром он прояв­лял бы своё всемо­гу­ще­ство... Я думаю, что бог Отцов Церкви, это бог кото­рый поддер­жи­вает мир, и в то же время стра­дает вместе с ним... это возвра­щает нас к вопросу проблемы зла — почему суще­ствует зло в мире, кото­рый бог создаёт с любо­вью?

Вчера я посе­щал усадьбу Толстого неда­леко от Тулы, и я узнал эту исто­рию — я не знал её раньше. Брат Толстого, Николай, когда он был маль­чи­ком, расска­зал... или сочи­нил для Толстого своего рода сказку. Он сказал ему, что секрет всеоб­щего счастья выре­зан на волшеб­ной палочке. И эта волшеб­ная палочка — зелё­ного цвета, стоит уточ­нить, — зако­пана на краю оврага, неда­леко от усадьбы Толстого. Столетием позже Толстой поже­лал, чтобы его похо­ро­нили на краю этого оврага. Пожелал, чтобы его могила была рядом с этой волшеб­ной палоч­кой, приду­ман­ной его братом, когда он был ребён­ком. Так что для разре­ше­ния проблемы зла возможно стоит обра­титься к Толстому.